Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец

Светлана Юрьевна дослушала молча, кивнула, потянулась к мужчине, коснулась его руки, приподнялась. Губы ее прошептали:

— Я все поняла. Не волнуйся, все будет хорошо. Не в первый раз.

Она приблизилась, еще немного и губы ее коснуться его щеки, но он дергает головой, сбрасывает ее руку, смотрит на нее сверху вниз, отодвигается, но не отходит. Они смотрят друг другу в глаза. Я вижу их обоих. В ее глазах, если и не любовь, то интерес, если не обожание, то сочувствие. В его глазах лед. И, думаю, в душе и сердце его тоже.

Я прижался плечом к стене, ткнулся лбом в стекло окошка и делал вид, что смотрю на дорогу. Хотя смотреть откровенно не на что. День за городом сменился вечером, а январский вечер очень короток. Я не успел понять, что он пришел, как на нас обрушилась темнота. Тяжелая, но мягкая, она скрыла за собой весь окружающий мир. Кроме того, что попадал в свет раскачивающегося возле кучера фонарика. Но этот крохотный круг света был не способен ни повредить наступившей ночи, ни разогнать темноту.

Возница скорости не снизил, напротив, казалось, что он нашел и в лошади, и в себе, какие-то скрытые до поры ресурсы. Деревья мелькали, проносясь мимо. Верстовые столбы исчезали один за другим. Я пытался их считать, но они проносились слишком быстро, и я сбился на двенадцатом.

Темнота. Вокруг нас лишь темнота. Где-то далеко черным пятном, на черном фоне беззвездного неба проплывали перелески. Где-то высоко, отчаянно крича, широко расправив крылья, парили совы. Пару раз, я видел их тени, но мне они были не интересны. Сов я видел и раньше, у деда Федора жило на чердаке их целое семейство. Маленькие, глазастые они ловили мышей и выбирались с чердака только ночью. Меня они сперва боялись, прятались, но затем осмелели настолько, что одна маленькая совушка перебралась ко мне в комнату.

Днем она спала, нахохлившись, сидя на изголовье моей кровати, а едва начинало темнеть, перебиралась на подоконник и требовательно била в стекло клювом. Я вставал, открывал ей окно, и она вылетала в ночь. Она всегда возвращалась под утро, садилась на стол, чистила перышки, затем подлетала ко мне, просовывала голову мне под руку, требуя, чтобы я ее погладил. И я гладил, а она млела, закатив огромные желтые глаза. Затем перелетала на изголовье кровати и засыпала.

Светлана Юрьевна сидела напротив. Она не сводила с меня взгляда, зорко следя за каждым движением. Руки ее спрятаны в меховом манто, и я не могу поручиться, что там нет пистолета. Такого маленького, женского, кажущегося игрушкой, но вполне способного превратить грудную клетку в кашу, особенно с такого расстояния.

С каким удовольствием я бы превратил пару грудных клеток в кашу. Я представляю, как дробь рвет плоть, разбрызгивая кровь вокруг, смешивая ее с кожей, с мясом, с кусками сломанных костей. Я знаю, что в дамском пистолете пули, знаю, что калибр их не велик, и что в кашу они могут превратить только сами себя, но так приятно думать в каких мучениях будут умирать те, кто разрушил мою жизнь.

Это была лишь сделка. Сделка, разрушившая мою жизнь. И не только мою, но и жизни моих родных и близких. Из-за нее, мои родители сейчас в тюрьме, мои сестры, обливаясь слезами, направляются к бабушке, и не известно доберутся ли, а я мчусь по заснеженной дороге неизвестно куда.

На мгновение в памяти всплывает образ Ильяса и Алишки. А что с ними? Что будет с десятком слуг в нашем доме? Куда они пойдут? Кто им будет платить? А дом? Что с домом? Вещи? Двенадцать глиняных скоморохов, отец их так любил, так берег, а теперь. Что теперь?

Я взглянул в равнодушное лицо Светланы Юрьевны. Та лишь скосила на меня взгляд и, перехватив под манто пистолет, не двинулась с места. Вот это выдержка. Сапожки-то не для зимы, тонкие больно. В таких хорошо по городским улочкам бегать с одного приема на другой, а не по заснеженному бездорожью ездить. Да и шубка у нее так себе, даром, что меховая, но уж очень короткая. Модная, красивая, дорогая, но совершенно бесполезная в январе. Про шляпку я и говорить не хочу. От одного взгляда на сей предмет одежды становилось холодно самому. Шляпка прикрывала лишь макушку, уши Светланы Юрьевны раскраснелись, и в мигающем свете качающейся керосинки кое-где уже казались синими.

Но она сидела молча, глядя либо строго перед собой, либо на меня, когда я начинал возиться или громко скрипеть зубами. Смотрела и не говорила ни слова. За что я был ей очень благодарен. Она словно понимала, что мне нужно время подумать. Нужно время, чтобы принять предательство тех, с кем еще неделю назад сидел за одним столом, тех, кто улыбался тебе, кто желал тебе здоровья. Тех, кто одной рукой поднимал бокал в твою честь, другой подписывая документ, делающий тебя врагом империи.

И это лишь сделка. Всего лишь сделка.

— Какой сейчас день? — решил я нарушить молчание.

Светлана Юрьевна, и так не сводящая с меня взгляда, посмотрела на меня как на дурака, нахмурилась, отчего ее лицо стало забавно милым.

— А вы не знаете, Глеб Сергеевич? — голос ее был мягок, но говорила она тяжело, словно связки ее замерзли, а изо рта шел пар.

— Нет, — я выдохнул, проследил за тающим паром от моего дыхания, усмехнулся. — Я же сидел в тюрьме, а там не слишком понятно, взошло солнце или еще продолжается тот же день. Так какое сегодня число.

— Девятое, — она дернула плечом. — Девятое января.

— Девятое, — выдохнул я и растекся в улыбке.

Значит, занятия в гимназии уже начались и меня на них не будет. Интересно, как к отсутствию ученика отнесутся учителя. А одноклассники? Они будут переживать, интересоваться? Скорей всего нет. За те полтора года, что я отучился там, друзей особо не нажил. Пара соседей по комнате, и только. И то друзьями я бы их не назвал, так знакомые, что готовы терпеть друг друга только потому, что выбора нет.

Наташка тоже должна была пойти на учебу, но теперь ее учителем будет наша бабушка, и я сомневаюсь, что Наташка получит те знания, которые помогут ей в жизни. Нет, бабушка у нас хорошая, вот только порядки у