Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

все же смеялась надо мной, когда намекала, что мы в прошлом принадлежали друг другу? Наконец она остановилась передо мной, скрестив на груди руки, и я увидел, как на указательном пальце ее правой кисти блеснуло старинное кольцо.

«Откуда у тебя это кольцо?» – осведомился я.

Она тряхнула головой и рассмеялась.

«Ты серьезно? – спросила она. – Это мое кольцо – то самое, что связывает тебя и меня, то самое, что ты подарил мне, когда полюбил впервые. Это кольцо Керна – волшебное кольцо, а я твоя Этелинда – Этелинда Фионгуала».

«Да будет так, – произнес я, отбрасывая все сомнения и страхи и безоглядно отдаваясь во власть ее чарующих загадочных глаз и страстных губ. – Ты моя, а я твой, и мы будем счастливы, сколько бы нам ни суждено было прожить».

«Ты мой, а я твоя, – повторила она, кивнув с озорной улыбкой. – Сядь подле меня и спой ту нежную песню, что пел мне давным-давно. О, теперь я проживу добрую сотню лет!»

Мы опустились на оттоманку, и, пока Этелинда устраивалась поудобнее на подушках, я взял банджо и начал петь. Песня и музыка оглашали пространство величественной комнаты, отдаваясь ритмичным эхом. И все это время я видел перед собой лицо и фигуру Этелинды Фионгуала в украшенном драгоценностями подвенечном наряде, устремлявшей на меня взгляд пылающих глаз. Она уже не выглядела бледной, а была румяной и оживленной, как будто внутри ее горело пламя. Я же, напротив, стал холодным и безжизненным – и тем не менее тратил остаток жизненных сил на то, чтобы петь ей о любви, которая никогда не умрет. Но в конце концов мой взор потускнел, в комнате как будто сгустилась тьма, фигура Этелинды то прояснялась, то делалась расплывчатой, напоминая мерцание угасающего костра. Я подался к ней и почувствовал, что теряю сознание, а моя голова склоняется на ее белое плечо.

В этом месте Кенингейл на несколько мгновений прервал свой рассказ, бросил в огонь свежее полено и затем продолжил:

– Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся и обнаружил, что нахожусь один в просторной комнате полуразрушенного дома. Ветхая драпировка клочьями свисала со стен, паутина густыми пыльными гирляндами покрывала окна, лишенные стекол и рам и заколоченные грубыми досками, которые давно прогнили и теперь сквозь щели и дыры пропускали внутрь бледные лучи света и сквозняки. Летучая мышь, потревоженная этими лучами или моим движением, сорвалась с куска обветшалой драпировки совсем рядом со мной и, покружив у меня над головой, устремила свой порывисто-бесшумный полет в более темный угол. Когда я, шатаясь, поднимался с груды хлама, на которой лежал, что-то с треском упало с моих коленей на пол. Подобрав этот предмет, я обнаружил, что это мое банджо – такое, каким ты видишь его сейчас.

Вот, собственно, и вся история. Мое здоровье оказалось серьезно подорвано; из моих жил как будто выпустили всю кровь; я был бледен и изможден, и холод… О, этот холод! – прошептал Кенингейл, придвигаясь к огню и вытягивая к нему руки, жаждавшие тепла. – Я никогда не избавлюсь от него; я унесу его с собой в могилу.

1883

Станислаус Эрик Стенбок

(1859–1895)

Печальная история вампира

Действие историй о вампирах, как правило, разворачивается в Штирии; и моя – не исключение. Штирия ничуть не похожа на то романтическое место, которое обычно описывают, говоря о ней, люди, никогда там не бывавшие. Это скучный, неинтересный край, славящийся разве что своими индюшками, каплунами да недалекими умом жителями. Что же касается вампиров, то они обыкновенно приезжают ночью, в каретах, запряженных вороной парой.

Наш вампир прибыл после обеда и самым что ни на есть заурядным способом – на поезде. Вы можете подумать, что я шучу или называю этим словом некоего финансового вампира. Нет, я говорю совершенно серьезно. Вампир, о котором идет речь и который разорил наш семейный очаг, был настоящим.

В большинстве описаний вампиры предстают зловещего вида брюнетами, наделенными необыкновенной красотой. У нашего вампира, напротив, волосы были скорее светлыми, и сам он на первый взгляд определенно не выглядел зловещим и, несмотря на бесспорную привлекательность, не был неотразимым красавцем.

Да, он принес горе в наш дом, погубив моего брата, которого я обожала, и моего дорогого отца. И тем не менее я вынуждена признать, что и сама подпала под его чары и, несмотря на то что произошло, ныне не испытываю к нему неприязни.

Вы, без сомнения, читали в газетах сообщения о «баронессе и ее питомцах». Следует рассказать, как случилось, что я потратила бо́льшую часть своего бесполезного состояния на приют для бродячих животных, в котором и пишу теперь эти строки.

Ныне я старуха, а в ту пору, когда все это произошло, я была тринадцатилетней девочкой. Начну с рассказа о нашем семействе. Мы были поляки по фамилии Вронские и жили в фамильном замке в Штирии. Круг домочадцев был узок и, за вычетом прислуги, включал отца, нашу гувернантку – почтенную бельгийку мадемуазель Воннерт, моего брата и меня. Позвольте мне начать с отца: он был стар, и мы с братом родились, когда он уже находился на склоне лет. Матери я не помню вовсе: она умерла при родах моего брата приблизительно через год после того, как я появилась на свет. Отец наш занимался науками и был постоянно погружен в чтение книг, в основном посвященных малопонятным вопросам и написанных на различных неведомых языках. У него была длинная седая борода, а на голове он обычно носил черную бархатную ермолку.

Как добр он был к нам – этого не выразить словами! Однако его любимицей была не я. Его сердце без остатка принадлежало Гэбриелу (по-польски это произносится как Габриэль, мы же всегда называли его кратким русским именем Гаврил) – я, конечно, имею в виду моего брата. Он очень походил на мать, какой она была запечатлена на единственном портрете – легком наброске мелком, висевшем в отцовском кабинете. Но я никогда не ревновала брата к отцу: он был и остается непреходящей любовью всей моей жизни. Это в память о нем я ныне содержу приют для бродячих кошек и собак в Уэстбурн-парке.

В ту пору, как я уже говорила, я была маленькой девочкой; звали меня Кармелой. Мои длинные спутанные волосы всегда пребывали в беспорядке и не желали слушаться гребня. Я не была хорошенькой – по крайней мере, не решусь утверждать это, глядя на свою фотографию того времени. Но вместе с тем я допускаю, что кто-то мог находить мое лицо, с его несоразмерностью черт, крупным ртом и большими любопытными глазами, не лишенным привлекательности.

Я напропалую озорничала – хотя, по мнению мадемуазель Воннерт, не так много, как Гэбриел. Добавлю, что это была совершенно замечательная дама средних лет, которая, будучи уроженкой Бельгии, очень хорошо говорила по-французски, а также могла объясниться по-немецки – как вы, возможно, знаете, на этом языке и говорят в Штирии.

Мне непросто описать Гэбриела; в нем чувствовалось что-то странное и сверхчеловеческое (или, вернее сказать, нечеловеческое), нечто среднее между животным и божественным. Греческая фантазия о фавне, вероятно, могла бы послужить иллюстрацией к моему рассказу, но и это сравнение не вполне точно. У него были большие беспокойные глаза, похожие на глаза серны, и вечно спутанные волосы – в этом он походил на меня; более того, нас обоих отличала некая врожденная диковатость – и объяснялась она тем, что в жилах нашей матери, как я узнала впоследствии, текла цыганская кровь. Я росла весьма вольнолюбивым ребенком, но куда вольнолюбивее меня был Гэбриел. Ничто не могло заставить его носить чулки и ботинки – разве что по воскресеньям, когда он также позволял расчесать ему волосы, доверяя это лишь мне одной. Как описать мне изящество этого прелестного рта, изогнутого в виде «en arc d’amour»[9] и всегда вызывавшего в моей памяти строки псалма: «Благодать излилась из уст Твоих; посему благословил Тебя Бог на веки»! Эти уста, казалось, источали само дыхание жизни! А это