Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

Он бегал быстрее оленя, прыгал, как белка, по ветвям под самыми верхушками деревьев; он казался олицетворением жизненной энергии. Мадемуазель Воннерт редко удавалось заставить его учить уроки, но, если это случалось, он схватывал все буквально на лету. Он умел играть на всевозможных инструментах, при этом скрипку во время музицирования держал как угодно, только не так, как принято; и сам мастерил для себя инструменты из тростника и даже из веток. Мадемуазель Воннерт предпринимала тщетные попытки научить его играть на фортепьяно. Думаю, он был, что называется, избалован, пусть и в поверхностном смысле слова. Отец потакал любой его прихоти.

Одной из странностей, отличавших Гэбриела с раннего детства, был ужас, который он испытывал при виде мяса. Ничто на свете не могло заставить его отведать мясное блюдо. Другой в высшей степени необыкновенной чертой его личности была та поразительная власть, какую он имел над нашими меньшими братьями. Любая живность, казалось, льнула к нему сама собой. Птицы с готовностью садились ему на плечи. Порою мы с мадемуазель Воннерт теряли его в лесу, когда он внезапно срывался с места, и затем находили тихо напевавшим или насвистывавшим себе под нос в окружении всевозможных лесных обитателей – ежей, лисят, зайцев, сурков и белок. Нередко он приносил этих зверьков домой и требовал, чтобы их оставили в замке. Этот странный зверинец вселял ужас в сердце бедной мадемуазель. В качестве жилища Гэбриел избрал себе маленькую комнату на вершине одной из башен, куда, однако, попадал не по лестнице, а через окно, до которого добирался по ветвям высоченного каштана. Но несмотря на все это, он еженедельно прислуживал во время воскресных месс в приходской церкви, аккуратно причесанный и облаченный в белый стихарь и алую сутану. В такие моменты мой брат выглядел на удивление скромным и кротким, в нем пробуждалась божественная сторона его натуры. Каким экстатическим восторгом светились тогда его прекрасные глаза!

До сих пор я ничего еще не поведала о вампире. Позвольте же мне наконец приступить к рассказу. Однажды мой отец отправился по делам в расположенный неподалеку город. Такое нередко случалось и прежде, но на сей раз он вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот джентльмен опоздал на поезд – из-за того, что другой состав прибыл на нашу станцию, которая была узловой, с задержкой, – и, поскольку поезда в наших краях ходили нечасто, оказался перед перспективой провести ночь на вокзале. Он разговорился с моим отцом еще в том самом запаздывавшем поезде, который следовал из города, и потому охотно принял предложение переночевать у нас. Разумеется, ведь мы, жители тех глухих мест, отличались почти патриархальным гостеприимством.

Гость назвался графом Вардалеком – фамилия была венгерская. При этом он довольно сносно изъяснялся по-немецки – не с монотонным выговором венгров, но, если угодно, скорее с легкими славянскими модуляциями. Голос его звучал до странности мягко и вкрадчиво. Вскоре выяснилось, что он говорит еще и по-польски, а мадемуазель Воннерт засвидетельствовала его отменный французский. Поистине, он, казалось, владел всеми языками на свете. Но позвольте мне описать мои первые впечатления. Он был довольно высок, длинные светлые вьющиеся волосы подчеркивали некоторую женственность его гладкого лица. В его фигуре сквозило нечто змеиное – затруднюсь сказать, что именно. У него были длинные узкие холеные руки, утонченные черты лица, несколько продолговатый, с горбинкой, нос, изящный рот и располагающая улыбка, с которой никак не вязалось выражение глубокой печали, читавшееся в его взоре. Когда он прибыл, глаза его – как, впрочем, и во всякое другое время – были полузакрыты и мне не удалось рассмотреть, какого они цвета. Граф выглядел усталым, чтобы не сказать разбитым, и я терялась в догадках насчет его возраста.

Внезапно в комнату ворвался Гэбриел; за его волосы уцепилась желтая бабочка. В руках он держал бельчонка и, разумеется, как обычно, был бос. Незнакомец взглянул на него, и тут я увидела его глаза. Они были зелеными и, казалось, расширялись, увеличиваясь в размерах. Гэбриел застыл на месте с испуганным видом, точно птица, зачарованная взглядом змеи. Но тем не менее он протянул гостю руку. Вардалек пожал ее, пощупав указательным пальцем – не знаю, почему я обратила внимание на эту мелочь – пульс на запястье мальчика. Неожиданно Гэбриел кинулся прочь из комнаты и устремился наверх в свою башню – на сей раз воспользовавшись лестницей, а не деревом. Я ужаснулась тому, что́ граф мог о нем подумать. К великому моему облегчению, брат вскоре вернулся – в воскресном бархатном костюмчике, чулках и ботинках. Я причесала ему волосы и привела его одежду в более опрятный вид.

Когда гость спустился к ужину, облик его несколько изменился: теперь он выглядел гораздо более молодым. Редко встречаются мужчины со столь упругой нежно-розовой кожей. При первом появлении графа я была поражена необыкновенной бледностью его лица.

За ужином он очаровал всех нас, в особенности отца. Казалось, он досконально разбирается во всем, чем увлекался хозяин дома. Когда отец заговорил о своем военном прошлом, граф поведал о юном барабанщике, раненном в бою. Глаза его при этом опять расширились и на этот раз приобрели чрезвычайно неприятное выражение – тусклое и безжизненное и вместе с тем исполненное какого-то жутковатого возбуждения. Впрочем, секунду спустя этот эффект пропал.

Главным предметом беседы мужчин были некоторые любопытные мистические книги, недавно приобретенные отцом и не вполне доступные его пониманию, но, по-видимому, совершенно внятные Вардалеку. Во время десерта отец спросил графа, торопится ли он достичь цели своего путешествия; если же нет, почему бы ему не погостить у нас какое-то время – хотя мы и живем в глуши, он мог бы обнаружить в отцовской библиотеке немало интересного.

– Я не тороплюсь, – ответил гость, – и у меня нет никакой особой причины вообще ехать в те места; и я буду очень рад, если смогу помочь вам разобраться с этими книгами. – Затем он добавил с горькой, очень горькой усмешкой: – Я, знаете ли, космополит, скитающийся по белому свету.

После ужина отец поинтересовался у графа, играет ли тот на фортепьяно.

– Да, немного, – отвечал гость и уселся за инструмент. Затем он заиграл венгерский чардаш – неистовый, восторженный, прекрасный.

Это была музыка, которая сводит людей с ума. Он все играл и играл в той же надрывной манере.

Гэбриел застыл как вкопанный возле фортепьяно, взгляд его расширившихся глаз был неподвижен, по телу пробегала дрожь. Наконец, когда зазвучала мелодия, которую за отсутствием лучшего определения можно назвать relâche[10], то есть момент в чардаше, когда исходная обманчиво-неторопливая тема вступает снова, он очень медленно произнес:

– Да, думаю, я смог бы это сыграть.

Затем он быстро принес свою скрипку и самодельный ксилофон и, поочередно меняя инструменты, весьма точно исполнил ту же мелодию.

Вардалек взглянул на него и с глубокой печалью в голосе проговорил:

– Бедное дитя! У тебя музыкальная душа.

Я никак не могла понять, почему он как будто соболезнует Гэбриелу, вместо того чтобы поздравить его с этим несомненным проявлением необыкновенного таланта.

Гэбриел был так же робок, как те дикие животные, которых он приручал. Прежде он всегда чурался незнакомых людей; если в доме случайно оказывался посторонний, брат обычно прятался в своей комнате наверху башни, и я была вынуждена приносить туда еду для него. Можете представить себе мое удивление, когда утром следующего дня я увидела Гэбриела в парке с Вардалеком – они прогуливались, держась за руки и оживленно беседуя, и брат показывал графу коллекцию своих принесенных из леса питомцев, для которых нам пришлось обустроить настоящий зоологический сад. Казалось, он находится всецело под властью Вардалека. Несмотря на наше благорасположение к гостю, чему особенно способствовало его доброе отношение к Гэбриелу, одно обстоятельство не могло не вызывать удивления: мальчик постепенно как будто терял – хотя на первый взгляд незаметно для всех, кроме меня, подмечавшей все, что с ним происходит, – присущие ему здоровье и жизнелюбие. Он пока что не выглядел