Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

Мой отец все сильнее и сильнее привязывался к графу Вардалеку. Тот помогал ему в его изысканиях, и вскоре отцу стало нелегко мириться с периодическими отъездами графа – в Триест, по его собственным словам. По возвращении гость всегда привозил нам подарки – удивительные восточные драгоценности и ткани.

Я знала, что через Триест лежат пути множества самых разных людей, в том числе жителей Востока. И тем не менее подарки графа были столь странными и столь великолепными, что даже тогда я понимала: они не могли быть приобретены в Триесте, запомнившемся мне главным образом лавками, где торговали галстуками.

Покуда Вардалек отсутствовал, Гэбриел постоянно спрашивал и говорил о нем. И в эти же периоды мальчик как будто вновь обретал былую жизненную силу. В свою очередь Вардалек, возвращаясь, всегда выглядел много старше, бледнее и изнуреннее, чем перед отъездом. Гэбриел опрометью выбегал навстречу графу и целовал его в губы. При этом по телу гостя пробегала легкая дрожь, и очень скоро он представал перед нами в своем прежнем моложавом виде.

Так продолжалось некоторое время. Отец теперь не желал и слышать об окончательном отъезде Вардалека. Граф сделался одним из наших домочадцев. Я, равно как и мадемуазель Воннерт, не могла не заметить той перемены, которая случилась с Гэбриелом. Отец же, казалось, был совершенно слеп к происходящему.

Однажды поздно вечером я спустилась по лестнице в гостиную за какой-то забытой вещью. Поднимаясь обратно, я прошла мимо комнаты Вардалека. Он играл на фортепьяно, специально установленном там для него, играл один из ноктюрнов Шопена, и притом играл превосходно. Я остановилась и, заслушавшись, прислонилась к перилам.

Вдруг в темноте лестницы появилось нечто белое. В наших краях верили в привидения, и я вцепилась в перила, парализованная страхом. Каково же было мое изумление, когда я увидела Гэбриела, медленно сходившего по ступенькам, с остановившимся, словно у лунатика, взглядом! Это зрелище ужаснуло меня даже больше, чем напугал бы призрак. Могла ли я доверять своему зрению? Мог ли это быть Гэбриел?

Я была не в силах пошевелиться. Гэбриел, облаченный в длинную белую ночную рубашку, проследовал вниз по лестнице и отворил дверь, оставив ее открытой. Вардалек, все еще продолжая играть, заговорил.

– Nie umiem wyrazic jak ciechie kocham[11], – произнес он по-польски. – Мой милый, я с радостью пощадил бы тебя; но твоя жизнь – моя жизнь, и я должен жить – я, который предпочел бы умереть. Неужели Господь не проявит ко мне хоть капельку милосердия? О, жизнь! О, пытка жизнью! – Тут он взял причудливый и неистовый аккорд, после чего заиграл тише и продолжил: – О Гэбриел, мой возлюбленный! Моя жизнь, да, жизнь… но отчего жизнь? Мне кажется, я прошу у тебя такую малость. Несомненно, свойственный тебе от природы избыток жизни позволяет уделить малую ее толику тому, кто уже мертв. Нет, постой, – проговорил он почти резко. – Чему быть, того не миновать!

Гэбриел по-прежнему стоял неподвижно, все с тем же застывшим, отсутствующим выражением лица. Было очевидно, что он пребывает в состоянии лунатического сна. Вардалек продолжал играть, затем издал стон, исполненный неистовой муки, а потом сказал очень мягко: «Теперь ступай, Гэбриел; этого достаточно». И Гэбриел покинул комнату и поднялся по лестнице – той же замедленной поступью и с тем же бессмысленным взглядом. Вардалек ударил по клавишам, и, хотя играл он не очень громко, казалось, что струны фортепьяно вот-вот лопнут. Вам никогда не доводилось слышать такой странной и душераздирающей музыки!

Знаю лишь, что наутро мадемуазель Воннерт нашла меня без сознания у подножия лестницы. Было ли все мной увиденное сном? Ныне я уверена, что нет. А тогда меня одолевали сомнения, и я никому ничего не сказала. Да и что, в самом деле, я могла сказать?

Что ж, доскажу вкратце свою историю. У Гэбриела, отродясь ничем не болевшего, мало-помалу развился загадочный недуг, и доктор, за которым мы послали в Грац, так и не смог найти ему объяснение. Постепенное истощение, констатировал он, при полном отсутствии каких-либо органических нарушений. Что это могло значить?

Отец в конце концов осознал, что Гэбриел болен, и пребывал в ужасной тревоге. Волосы его утратили последние темные пряди и сделались совершенно седыми. Мы призвали докторов из Вены. Результат остался тем же.

Гэбриел по большей части был без сознания, а когда приходил в себя, то узнавал только Вардалека, который неотлучно сидел возле его постели, присматривая за ним с предельной нежностью.

Однажды, когда я находилась у себя в комнате, до меня внезапно донесся крик Вардалека, повторявшего почти отчаянно: «Пошлите за священником, немедля, немедля! Уже почти что поздно!»

Гэбриел судорожно простер руки и обнял Вардалека за шею. Это было единственное движение, которое он сделал за последнее время. Вардалек склонился к больному и поцеловал его в губы. Я кинулась вниз; послали за священником. Когда я вернулась, Вардалека в комнате не было. Священник совершил обряд соборования. Думаю, к тому моменту Гэбриел был уже мертв, хотя тогда мы не были в этом уверены.

Вардалек исчез бесследно; поиски его не дали никаких результатов, и с тех пор я ничего о нем не слышала.

Мой отец, разом постаревший и согнувшийся от горя, умер спустя совсем недолгое время. С его кончиной я стала единственной владелицей состояния Вронских. Теперь я старуха, над чьей затеей – открыть в память о брате приют для домашних животных – люди обычно посмеиваются… и… они, как правило, не верят в вампиров!

1894

Мэри Элизабет Брэддон

(1835–1895)

Добрая леди Дакейн

I

Белла Роллстон пришла к выводу, что единственный способ, которым она может заработать себе на хлеб и время от времени отщипывать корочку для матери, – это выйти в огромный неведомый мир и стать компаньонкой какой-нибудь леди. Белле сгодилась бы любая леди – лишь бы у той достало денег, чтобы платить ей жалованье, и чудаковатости, чтобы обречь себя на общество наемной компаньонки. Пять шиллингов, неохотно отсчитанных от тех соверенов, которые попадали в распоряжение матери и дочери так редко и таяли так быстро, пять полновесных шиллингов перекочевали к шикарно одетой даме в конторе на Харбек-стрит, Вест-Энд, Лондон, в надежде, что именно эта Высокопоставленная Особа подыщет мисс Роллстон подходящее место и подходящее жалованье. Высокопоставленная Особа придирчиво оглядела две полукроны, которые Белла положила на стол, проверяя, нет ли среди них флоринов, а затем занесла описание Беллиных умений и требований в грозного вида гроссбух.

– Возраст? – лаконично осведомилась она.

– В июле исполнилось восемнадцать.

– Образование?

– В общем-то, никакого. Если бы меня чему-нибудь обучили, я стала бы гувернанткой: мне кажется, компаньонка – это на ступень ниже.

– В наших книгах содержатся сведения об очень образованных дамах, которые стали компаньонками или наставницами молодых девушек.

– Да-да, я знаю! – пролепетала Белла с искренностью словоохотливой юности. – Но это совсем другое дело. Маме пришлось продать пианино, когда мне было двенадцать, так что я, к сожалению, совсем разучилась играть. И мне надо было помогать маме с шитьем, поэтому на учебу времени не оставалось.

– Прошу вас, не тратьте времени на рассказ о том, чего вы не умеете, и будьте любезны сообщить, что вы умеете, – оборвала ее Высокопоставленная Особа, зажав в изящных пальцах перо и изготовясь писать. – Можете ли вы читать вслух по два-три часа кряду? Вы деятельны и покладисты, рано встаете, любите пешие прогулки, предупредительны, обладаете приятным характером?

– Я могу подтвердить, что все это так, кроме разве что приятного характера. Правда, мне кажется, нрав у меня довольно добрый, и я очень постараюсь быть полезной тем, кто заплатит за мои услуги. Я же хочу, чтобы они видели – я достойна своего жалованья.

– Тем дамам, которые ко мне обращаются, не нужны слишком разговорчивые компаньонки, – сурово произнесла Особа и захлопнула гроссбух. – Мои клиентки в основном принадлежат к аристократии, а в этих кругах принята