Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

разумеется, играете и поете?» В ответ Белла вспыхнула от стыда и вынуждена была признаться, что давным-давно позабыла, как играют на пианино. «Мы с мамой иногда пели дуэтом по вечерам, без аккомпанемента», – сказала она, и слезы навернулись на ее глаза при мысли об убогой комнатушке, получасовом перерыве в работе, швейной машинке, стоявшей на месте пианино, и печальном голосе матери, таком ласковом, таком искреннем, таком дорогом.

Иногда Белла начинала сомневаться, удастся ли ей когда-нибудь увидеться с любимой матерью. Ее одолевали дурные предчувствия. Девушка сердилась на себя за то, что дает волю меланхолии.

Однажды она спросила француженку – горничную леди Дакейн – о двух компаньонках, которые умерли в последние три года.

– Бедняжки, они были такие тощенькие, – сказала Франсина. – Когда они поступили на службу к милади, то были свежие и бодрые; но они слишком много ели и ленились – вот и умерли от роскоши и безделья. Милади была к ним слишком добра. Им было нечем заняться, и они начинали воображать то да се – будто воздух им вредит, будто они не могут спать…

– Я сплю хорошо, но с тех пор, как мы приехали в Италию, мне несколько раз снился странный сон…

– Ах, вы даже не думайте об этих снах, иначе с вами случится то же самое, что с теми девушками! Они тоже любили смотреть сны – и засмотрелись до могилы!

Сон несколько тревожил Беллу – не потому, что он был страшным или дурным, а потому, что она никогда раньше не чувствовала во сне ничего подобного: ей чудилось, что у нее в голове вертятся колеса, громко воет ураган, но воет ритмично, как будто тикают огромные часы, и вот посреди этого рева ветра и волн Белла словно бы падала в обморочную заводь, выпадала из обычного сна в сон куда более глубокий, в полное небытие. А затем, после периода черноты, слышались голоса, снова жужжали колеса, все громче и громче – и опять наступала чернота, – а затем Белла просыпалась, слабая и унылая.

Как-то раз она пожаловалась на этот сон доктору Парравичини – это был единственный случай, когда ей понадобился его профессиональный совет. Перед Рождеством ее довольно сильно покусали москиты, и она даже испугалась, обнаружив на руке глубокую ранку, которую могла объяснить лишь ядовитым укусом одного из этих мучителей. Парравичини надел очки и внимательно изучил воспаленную отметину на пухлой белой ручке; Белла стояла перед ним и леди Дакейн, закатав рукав выше локтя.

– Да, это уже не шутки, – заметил доктор. – Он попал прямо в вену. Вот ведь вампир! Но не тревожьтесь, синьорина, у меня есть особая мазь, от которой все у вас заживет. Если заметите другие такие укусы, непременно покажите мне. Если их не лечить, это может быть опасно. Эти твари питаются всякой заразой и везде ее распространяют.

– Неужели столь крошечные существа могут так сильно кусаться? – спросила Белла. – Рука выглядит так, словно ее полоснули ножом!

– Вас бы это не удивляло, если бы вы увидели жало москита под микроскопом, – ответил Парравичини.

Белле пришлось мириться с укусами москитов – даже когда они попадали в вену и оставляли такие некрасивые ранки. Это повторялось еще несколько раз, правда, не слишком часто, и Белла обнаружила, что мазь доктора Парравичини лечит эти укусы очень быстро. Если даже он и был шарлатаном, как прозвали его враги, то по крайней мере эту маленькую операцию он проделывал легкими и нежными прикосновениями.

От Беллы Роллстон – миссис Роллстон, 14 апреля

Милая, милая мама!

Только посмотри – вот чек на мое жалованье за вторую четверть года: двадцать пять фунтов! И никто не отщипнет от чего целую десятку комиссионных, как в прошлый раз, – так что все это тебе, дорогая мамочка! На карманные расходы мне с лихвой хватает тех денег, которые я привезла с собой, ведь ты настояла на том, чтобы я оставила себе больше, чем хотела. Здесь не на что тратить деньги, кроме как иногда на чаевые слугам или несколько су детям и попрошайкам, – разве что у тебя уж очень много денег, ведь все, что тут можно купить – черепаховые панцири, кораллы, кружева, – так смехотворно дорого, что смотреть на все эти товары должны лишь миллионеры. Италия – пиршество для глаз, но для покупок я предпочитаю лавки на Ньюингтон-козуэй.

Ты так серьезно спрашиваешь меня, хорошо ли я себя чувствую, что я боюсь, не были ли мои письма в последнее время очень уж скучны. Да, дорогая, у меня все благополучно – просто я уже не так сильна, как была, когда постоянно ходила пешком в Вест-Энд за полуфунтом чая исключительно ради моциона – или в Далвич посмотреть на картины. В Италии славно отдыхается; вот и я чувствую то, что местные жители называют «истомой». Но я так и вижу, как твое милое лицо омрачается тревогой, когда ты читаешь эти строчки. Мама, я не больна, честное слово, честное слово! Просто немного устала от этих красот, как, наверное, можно устать от созерцания картины Тернера, если она висит на стене напротив, и ты все время на нее смотришь. Я думаю о тебе каждый день и каждый час, думаю о тебе и о нашей уютной комнатке, о нашей милой старенькой гостиной с креслами из руин твоего старого дома, и как Дик щебечет в своей клетке над швейной машинкой. Ах, милый Дик – от его пронзительного гомона впору было с ума сойти, а мы с тобой льстили себя мыслью, что он питает к нам нежную привязанность. В следующем письме обязательно сообщи мне, что он жив и здоров.

Моя подруга Лотта и ее брат так и не вернулись. Из Пизы они отправились в Рим. Вот счастливые! А в мае они должны быть на итальянских озерах – Лотта пишет, что еще не знает, на каком именно. Переписываться с ней было одно удовольствие – она доверяла мне все свои маленькие сердечные тайны. На той неделе мы все поедем в Белладжо – через Геную и Милан. Ну разве не прелестно? Леди Дакейн путешествует крайне неторопливо, если, конечно, ее не запихнут в роскошный экспресс. Мы проведем два дня в Генуе и день в Милане. Как же я замучаю тебя разговорами об Италии, когда вернусь домой!

Сто, двести, тысяча поцелуев от обожающей тебя Беллы.

IV

Герберт Стаффорд часто говорил с сестрой о той хорошенькой юной англичанке с таким свежим цветом лица – она была словно мазок розовой краски приятного оттенка среди бледных болезненных постояльцев гранд-отеля. Молодой врач вспоминал о своей новой знакомой с сочувственной нежностью – ведь она была совсем одна в огромной, многолюдной гостинице, полностью зависела от древней старухи, тогда как все остальные были вольны ни о чем не думать и наслаждаться жизнью. Это была тяжкая участь; к тому же бедная девушка, по-видимому, преданно любила мать и тяжело переносила разлуку с ней – врач думал о том, что они были одиноки и очень бедны и стали друг для друга всем на свете.

Однажды утром Лотта сказала, что в Белладжо они снова встретятся.

– Старушка со свитой будут там раньше нас, – сказала она. – Как прекрасно, что я снова увижу Беллу. Она такая веселая, такая живая – хотя иногда ее одолевает тоска по дому. У меня еще никогда не было такой близкой подруги, как она.

– Мне она больше всего нравится как раз тогда, когда тоскует по дому, – заметил Герберт. – Тогда я убеждаюсь в том, что у нее есть сердце.

– Что тебе до ее сердца? Ты ведь не в анатомическом театре! Не забывай, Белла совсем нищая. Она призналась мне, что ее мать шьет плащи для одного магазина в Вест-Энде. Ниже пасть уже невозможно.

– Полагаю, Белла нравилась бы мне не меньше, даже если бы ее мать делала спичечные коробки.

– В общем-то, ты прав, конечно, прав. Спичечные коробки – достойное занятие. Но нельзя же жениться на девушке, чья мать шьет плащи.

– Эту тему мы с ней пока что не обсуждали, – ответил Герберт, которому