Третий Лад - Родион Создателев

для того, чтобы его соизволение стало реальностью. В последние два года старший Калганов-псина и вовсе словно с цепи сорвался: Государь забросил дела из-за болезни, и Фёдор Иванович резко повысил ставки по податям. С иноземными купцами он не желал баловать, а вот с посадской черни Калганов принялся драть в пять шкур. Глава Торгового приказа обложил огромными податями и богатый Великий Новгород. Михаил Романовский много раз уже ставил вопрос в Боярском Совете о бесноватом поведении Фёдора Калганова, но его воля постоянно натыкалась на сопротивление значительной массы знати Собрания. Романовский подозревал Фёдора Ивановича в сговоре с боярами, но без самодержца его руки оказались повязанными в разрешении этого сложного вопроса.

Брат Матвей также упреждал Фёдора: “...не шути с новгородцами столь бессовестно. Помни — они своевольное семя…”

У Никиты Милосельского за всё время службы главой Опричнины имелось лишь единственное дело, достойное внимания. Два года тому назад на его стол попал пергамент. Добрый дворянин донёс на тверского воеводу Копытина, мол: сносится с Литвой, взял от них золотишка. Боярина Копытина мигом доставили из тверской земли в Стольный Град — на Опричный Двор. Дьяки начали розыск по делу о государевой измене. Попервой Копытин полежал на дыбе, но в измене не сознался. Затем кромешники свели его в особую темницу, где на потолке покачивались ржавые вострые крюки, прикреплённые к верёвкам.

— Молчать будешь — вздёрнем за рёбрышки, — обещался опричный дьяк.

Преподлый Копытин упал на колени и сознался: “…каюсь, есть грех за душой, взял золотишка от лукавых…” Бумага о розыске легла на стол Государя, потом самодержец лично потолковал с изменником и вскоре утвердил смертный приговор. Через пяток дней палач срубил беспутную голову боярина Копытина на Лобовом Круге.

Розыск свершился, изменника покарали, и молодой княже Никита снова начал томиться душой от безделия. Но спустя год его безоблачные будни разбавил занятный случай. В отцовских владениях он приметил дворовую девку Лукерью, писаную красавицу: высокая, с тонким станом, что упругая хворостина; светло-пшеничные локоны из-под косынки, овальные ве́жды, томные зеленоватые глаза с поволокой; жадные губы, налитые багряным соком, будто плоды созревшей черешни. Словом — размарьяжился барин. Никита Васильевич Милосельский, как истинный глава Опричнины, резво свершил новый розыск: девице осемнадцатый год, перебралась из деревни в столичное поместье намедни, не замужем, но скоро в имение прибудет родная тётка Степанида — к девке желали свататься несколько крестьянских семей. У такой ладной бабёнки уже скопилось достаточное количество охотников до её знойного тела среди дворовых и не только дворовых холопов князей Милосельских. Оба родителя прелестницы сгинули во время нашествия чумы. Оборотистый Никита барской волей наложил запрет на сватовство холопки Лукерьи Звонкой, а после, втёмную от отца Василия, прибрал девку на службу в свои пенаты. Много хлопот это деяние не доставило, так как имения отца и сына находились, как полагается, по соседству...

Поздним вечером, когда большинство обитателей барских хором уже почивали, князь Никита подкараулил Лукерью за овином, что подлый тать. Властелин с умыслом велел боярскому тиу́ну дать холопке задачу — перебрать большую корзину прошлогодних кореньев. И пока деваха до конца не управится — чтобы не вздумала с места встать.

Крестьянка закончила работу и долгось отмывала грязные пальцы тёплой дождевой водой из высокой кадки.

Лукерья Звонкая шла вдоль деревянной стены овина по узкой тропе. С глубинным вздохом, труженка стянула с головушки платок и чистыми пальцами вспахала густые светло-пшеничные пряди волос.

— Уф, умаялась, — молвила Лукерья.

Из-за угла вышел высокий и статный красавец — молодой князь и хозяин поместья. Никита Васильевич нарядился натуральным гоголем: в алую шёлковую рубаху, будто на игрище собирался.

— Ой, барин, — девка склонилась в поклоне.

Лукерья натянула платок на голову и хотела прошмыгнуть мышкой далее по тропе: в подклёт, почивать, от грехов прочь.

— Стой, — Никита прервал путь девы властным движением руки.

Холопка маненечко напряглась.

— Прощенья прошу, барин. Корзина большущая, только управилась.

— Сыми косынку — так лучше.

Лукерья захлопала в непонимании длинными ресницами.

— Сымай. Ну чего ты, не пужайся.

Крестьянка-красуха стянула платок: на рамена́ обрушились светлым потоком густые пшеничные локоны.

— Грешно, барин, простоволосой мне...

— Грех — не орех, девка. А сдавишь с усердием — и он расколется, — с добродушной улыбкой произнёс Никита Васильевич.

Лукерья Звонкая — не маленькая девчушка, деваха на выданье, и не самая великая дура крестьянского племени. Она разумела: куда и к чему, порой, оно всё котится...

— Барин, Никита Васильевич, не шали, — взмолилась крестьянка, — меня скоро сватают...

— Ты чегось, глупая, — со всей серьёзностью произнёс князь Никита, щеголяя крестьянским говором. — Я не обижу тебя, не тревожься.

Лукерья девичьим нутром почуяла: не обманывает, не обидит меня. “А почто прижал к стеночке, что баран овечку?”

Глава Опричнины вынул из кармана штанов украшение — ожерелье из драконита. Ядовито-красные камни переливались неземным светом в вечернем сумраке. Нежный месяц юнец — травень, перевалил за серёдку; пришли первые по-настоящему тёплые дни, темнело поздно, ночами на тёмно-павлиньем полотне безоблачных небес искрились диамантовыми бликами россыпи белоснежных звёзд-пересмешниц…

— Бери, это тебе, гостинец...

— Чегой-то, барин?

— Дракони́т — камень заморский, из океанской пучины добыт...

Девица ни пса не сразумела, чего ей такого наплёл хозяин. Какой-то камень чудной. Лукерья поняла лишь единое: молодой барин молвил про что-то зело богатое и редкостное.

— Ну… бери. Чего насупонилась, пыня смарагдоглазая.

Лукерья взяла в руку дар...

С той поры и закрутилась любовь князя Никиты Милосельского и его холопки. Барин караулил девку в закоулках поместья тёмными вечерами, пожирал голубыми очами её знойные телеса, томно дышал грудью... А в самом начале месяца ли́пня, молодой князь прижал девушку к стеночке овина и с упоением поцеловал в сочные уста. Холопка Лукерья недолго противилась напору такого благородного жеребца. Она и сама подавно прельстилась: и греческим профилем красивого лица хозяина, и блеску его плотоядных голубых глазищ, и его томному дыханию. Её шею грело ожерелье из драконита, дивный подарок князя, и, возможно, украшение тоже нашептало в ушко красивой девице прелестных слов: “...дура, на тебя запал дворянин, ты чего сомневаешься? Выходит, что и в тебе сидит внутри некая ягодка особенная…”

“У него семейство: супружница, двое деток, отец-сыч…” — спорила сама с собою Лукерья.

“И что теперь: противиться счастию? Он страдает по тебе, дурочка. Смотри, как он млеет с твоих очей, разлямзя́ ты преглупая. Не дави глотку желаниям…” — ворковали драконитовые камушки.

В конце