Химия чувств - Бет Фантаски

Мне давно уже не требовалось маминой поддержки, когда я плакала. Даже когда умер отец, я понимала, что у нее самой не было сил, чтобы помочь мне. Но по пути домой от Тристена я думала лишь об одном: хочу к маме.

Заводя машину в гараж, я заметила, что в ее комнате горит свет, и поспешила домой, бегом поднялась по лестнице, постучала в ее закрытую дверь:

— Мам?

— Заходи!

Я распахнула дверь, готовая кинуться в ее объятии. Я понимала, что о Тристене ей рассказывать нельзя — ни о том, что между нами чуть не произошло, ни о том, что он сделал, когда жил еще в Англии. Я собиралась сказать ей, что в школе был тяжелый день, и мне хотелось, чтобы она меня обняла.

Но увидев ее, я застыла на месте:

— Мам?

Невероятно, но на ней было платье.

— Джилл, как я выгляжу? — Она разгладила подол, как будто не была уверена в себе. — Нормально?

— Отлично, — сказала я, ничего не понимая. Это было черное платье, которое она надевала, когда отец приглашал ее в хорошие рестораны. — Ты куда-то собираешься?

— Да, с друзьями, — сказала она, отвернувшись от меня к зеркалу. — С работы.

— А… — Я так и осталась стоять в дверях, не зная, что делать. Мне все еще хотелось броситься к ней. Но она казалась… чуть ли не счастливой. Имела ли я право портить ей настроение?

Мама, похоже, мою реакцию расценила неправильно, потому что она добавила, не оборачиваясь:

— Надеюсь, ты не против. Я понимаю, что, поскольку мне стало лучше, надо побольше работать. Но Фредерик считает, что мне и развлекаться тоже нужно.

Фредерик. Чудовище, которое спасло мою мать, когда она была на грани потери рассудка. Он вылечил мою мать, но он был опасен и склонен к насилию … как и Тристен.

— Мам, — сказала я, стараясь сдерживать не только печаль, но и беспокойство за нее, — как ты думаешь, тебе все еще нужна помощь доктора Хайда? Я к тому, что тебе уже, похоже, намного лучше.

— Да, Фредерик тоже так считает. — Мама пригладила волосы, глядя на свое отражение в зеркале. — Как с профессионалом я с ним больше не встречаюсь.

Я была так рада это слышать и в то же время настолько поглощена собственным горем, что на ключевое слово даже внимания и не обратила.

— Пойду к себе, — сказала я, потому что мама продолжала смотреться в зеркало и обо мне, похоже, забыла. На ее губах играла улыбка, и я понимала, что не могу вываливать на нее свою печаль. — Я устала, — добавила я. — Может, спать лягу пораньше.

— Хорошо, Джилл. — Мама открыла коробочку с украшениями, выбрала сережки, надела их. — Увидимся завтра утром. Двери не открывай!

— Конечно, — согласилась я и закрыла дверь, глаза мои снова налились слезами. Можно ли еще когда-нибудь будет рассчитывать на маму? На Тристена точно нельзя…

Уж и не знаю, как мне удавалось сдерживаться, пока я шла в свою комнату. Тристен убил человека. И его тайна стала моей тяжелой ношей, она уничтожила нас как пару, я снова осталась одна.

Закрывшись в комнате, я дала волю слезам, но старалась плакать потише, уткнувшись лицом в подушку, пока в дверь не постучала мама и не сказала мне «до свидания». Услышав, как закрылась входная дверь, я начала реветь в голос. Не помогло. Может, дело в том, что в последний год я плакала слишком часто и слезы перестали приносить былое облегчение. Свою злость и боль я точно не выплакала.

Я не была готова отдать свое сердце, душу и тело человеку, забравшему чью-то жизнь, причем так же бесчеловечно и жестоко, как поступили и с моим отцом.

Тристену следовало быть сильнее, когда его дед молил о смерти.

Он недостаточно настойчиво сопротивлялся.

Нет. Я Тристена Хайда любить не буду.

Но пока я рыдала, какой-то слабый голос твердил мне, что я все еще люблю его.

Этот голос… это он заставил меня расстегнуть кармашек рюкзака, в котором лежал украденный пузырек с раствором. Я собиралась отдать его Тристену, сказав, что сама не поняла, как он оказался у меня. Но этот настойчивый советчик, черт за плечом, противоречащий голосу совести, нашептывавшему, что Тристена любить нельзя, именно он подтолкнул меня открыть пузырек и сделать глоток.

Мне лишь хотелось заставить его замолчать. На несколько часов. Или, может, навсегда.

Или мне хотелось чего-то другого? Например, настоящей свободы, которую олицетворял этот голос? Мне ведь было настолько больно, что хотелось сделать что-нибудь плохое, что-нибудь злое. Может, даже причинить кому-то такие же страдания, которые испытывала я сама.