Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну

Нельзя выть.

Нельзя ходить на четвереньках.

Нельзя есть, опустив лицо в миску.

Нельзя сидеть на полу, положив голову Ему на колени.

Но мир действительно стал больше, и сложное постепенно делалось если не простым, то хотя бы понятным. Лала научилась издавать нужные звуки, когда к ней обращались — называя почему-то Агатой, — и должным образом изменять лицо. Она была готова на все ради Него, особенно ради тех моментов, когда Других не было рядом и можно было окружить Его собой и своей любовью. Он, как правило, не возражал.

И вот настал день, когда…

— …это был пир в честь визита посла из Рума, — говорил Корвин, и темные глаза на побелевшем лице казались необыкновенно большими, но тусклыми, будто юноша ослеп. Его взгляд был устремлен в прошлое. — Агата… Лала… в тот день она с самого утра была сама не своя. Все роняла, отвечала невпопад, плакала без причины. В конце концов бросила все хозяйские дела и слонялась по коридорам с неприкаянным видом. Отец был слишком занят посланником, чтобы как следует встревожиться, но попросил меня узнать, в чем дело. Я подошел. Я спросил. — Он спрятал лицо в ладонях и немного помолчал. — Она сказала: «Кажется, мой мальчик, сегодня зайдет Солнце». Ты понимаешь? Ну конечно, понимаешь, ты же сам вложил в нее эти слова. А я не понял.

— Я ничего не вкладывал… — сказал Дьюла, но услышал его только Мирча Каменный Лоб, стоявший поодаль с мрачным лицом.

— Во время пира Агата сидела рядом с отцом и молчала. Она всегда была неразговорчивой, но обычно хоть улыбалась и поддакивала, смеялась в ответ на шутки, а тут застыла, будто истукан, и почти ничего не ела. Сидела и смотрела в пустоту, с… каменным лицом. Тогда-то отец и забеспокоился, начал спрашивать, что случилось, не заболела ли его ненаглядная. — Корвин криво улыбнулся. — Когда принесли главное блюдо, запеченного кабана, она встала и подошла к нему — все решили, так и задумано, хозяйка будет сама угощать гостей, но… Лала… Агата… запустила обе руки в тушу, начала рвать ее на части, а потом в наступившей тишине сунулась носом кабану в фаршированное брюхо. Когда она выпрямилась, вместо лица у нее была собачья морда…

Корвин вдруг рванулся к столу с пыточными инструментами, схватил первое, что попалось под руку, — это оказался длинный узкий кинжал, — а потом в один миг оказался совсем рядом с подвешенным к потолку граманциашем; отсутствующий взгляд сменился пылающей яростью такой силы, что, если бы его глаза превратились в угли, их жар опалил бы Дьюле кожу.

— Скажи, колдун, что бы ты сделал с человеком, из-за которого твой отец предстал перед всей округой — и перед сановниками с юга — тем, кто три года делил постель с псиной? А потом, когда чудище — наполовину женщина, наполовину собака — умерло у него на руках, поднялся с трупом на руках на башню и шагнул из окна? Что бы ты сделал с тем, из-за кого две трети отцовских бояр и дружинников отказались служить единственному наследнику, но не просто ушли, а оттяпали половину земель, погрузив княжество в кровавую смуту?

— Куда интереснее звучит другой вопрос: что стоит сделать с наследником, который вместо того, чтобы сражаться с мятежниками, рыщет по городам и весям в поисках своего так называемого обидчика? — парировал граманциаш. — Может, зря князь Янку не зачал других сыновей? Или даже дочерей?

— Может, раз ты не в силах отказывать, когда тебя о чем-то просят, мне стоит попросить? — прошипел Корвин, и шипеть у него получалось гораздо лучше, чем рявкать. — Например, попросить, чтобы ты вышел на главную площадь Дуброваца и там у всех на глазах совокупился со свиньей?

Дьюла хрипло рассмеялся:

— Это не так работает. Но даже если бы и работало — что с того? О моем позоре забудут на следующий день, а твой уже вошел в историю.

Молодой князь лязгнул зубами от ярости. Граманциаш продолжил:

— Нет, увы, дражайший юный мститель, одержимый честью и репутацией, — тебе придется меня убить собственными руками. Или замучить до смерти… и можешь даже обставить случившееся как изыскание — ведь именно это слово, если мне не изменяет память, предпочитал твой отец, погубивший сотни людей из-за желания постичь чудеса Вселенной?

Корвин вздрогнул, отпрянул. По почти безбородому лицу пробежала тень. Он все знал, конечно, — и наверняка уже давно, задолго до того, как обрел возможность прочитать книги и свитки, скопившиеся в отцовском кабинете. Если, конечно, ему хватило духу их прочитать. Он, как всякий одинокий мальчик в большом замке, любил подслушивать и подглядывать, и к тому же вовсе не был дурачком — иначе не прожить бы ему и суток после смерти Янку.

Но вслед за проблеском тревоги во взгляде юноши проступило что-то еще, и пальцы стиснули рукоять кинжала до побелевших костяшек.

— Был я крапивой придорожной… — хрипло пропел Дьюла и облизнул пересохшие губы.

Корвин отвел руку с кинжалом в сторону, крылья его носа затрепетали.

— И рос в пыли… меня сорвали осторожно, когда нашли…

Длинное, тонкое лезвие блеснуло в полумраке.

— Крапива жжется, не дается…

В тот самый миг, когда острие коснулось кожи граманциаша в той самой точке, куда угодил ноготь Дракайны, он закрыл глаза, прошептал: «Infra»[1], и его не стало. Лишь внезапно освобожденная веревка, которой больше не надо было стискивать человеческие запястья, рухнула с потолка, разматывая витки, и повисла на железном кольце, покачиваясь из стороны в сторону.

— Что случилось?.. — растерянно спросил Корвин, замерев с кинжалом в руке и глядя перед собой, словно рассчитывая, что колдун вернется, возникнет из пустоты, будучи уже мертвым. — Куда он подевался?

— Он черно… книжник, ваша светлость, — тихо ответил Мирча Каменный Лоб. — Вам ли не знать, что в книгах бывает не только текст, но еще и всякие… как бишь их называют… маргиналии.

Князь Корвин фыркнул, разжал пальцы, и кинжал со звоном упал на пол. Повернувшись, юноша вышел из пыточной; спину он держал прямо, смотрел перед собой, а его красивое лицо сделалось совершенно неподвижным, на зависть любому изваянию.

Каменный Лоб ненадолго задержался.

— Где бы ты ни был, колдун, я знаю — ты меня услышишь, — проговорил он вполголоса, обращаясь к масляной лампе, что безмятежно горела на столе. — Ты был обучен сражаться с чудовищами, но своим поступком сделал совсем иное. Ты сотворил новое чудовище, и, сдается мне, оно ни в чем не уступит старому.

Потом сотник тоже ушел,