Третий Лад - Родион Создателев

метнулся к столу, а потом от души дал по физиономии сыскного дьяка кулачиной. Макарий Палёный ойкнул и свалился на каменный пол. Ноги поверженного дьяка потревожили маленький стол и вниз также низверглись: бумаги, перо с держателем, чернильница. Из пузырька засочились по каменьям тёмные чернила...

Яков Лихой схватил табурет и прижался к стене темницы. На шум внутрь помещения вбежал ярыжник Амосов. Арестант шагнул вперёд и жахнул табуретом по башке служивого: ярыга застонал, схватился за голову и медленно завалился на каменный пол темницы, задев могучим телом стонущего дьяка Палёного. Боярин Лихой зашвырнул табурет в сторону лавки, где остались лежать его алый кушак и красный кафтан-охабень, и выскочил из темницы в узкий коридор.

Арестант выбежал на двор. Внутри крепости ему свезло — по пути он так и не встретил ярыжек. Но на улице топтались с десяток служивых мужей в тёмно-синих кафтанах. Они бросились в погоню за кравчим. Яков Лихой добежал до того самого места. Он с разбегу вскочил на стену острога, уцепившись краями сапогов за каменные выступы, и заморской обезьяной стал карабкаться ввысь — на заветную волю. Ой! Арестанту не хватило одного мгновения... Долговязый ярыжник успел схватить его за голенище и стянул беглеца на двор. Эх. Служивые с десяток раз одарили шустрого боярина кулачьями по физиономии, разов семь по рёбрышкам обходили сапожками, а потом заломили ему руки и прижали кравчего к земле.

— Нешто в самом деле кумекал сбежать отсюдова, отчаянная твоя башка? — с уважением пробасил один из ярыг.

Из крепости выскочил дьяк Макарий Евграфович. Придерживая ладонью раскрасневшуюся скулу, он остановился подле боярина.

— Схватили стервеца? Молодцы, ребятушки. Вяжите крепче его, а после — немедля тащите обратно.

“Нрав горяч — жди неудач…”

Дьяк Палёный и арестант Лихой снова сидели в той самой темнице на прежних местах. Только в этот раз руки кравчего оказались накрепко перевязаны за хребтом. Физиономия покрылось слоем пыли. На щеке виднелись ссадины, чело окрасилось кровавыми царапинами... Палёный сидел на табурете, но стол сейчас оказался пустым: ни пергаментов, ни чернил, ни пера с держателем.

Левая скула дьяка налилась соком, что спелая слива. Макарий со стоном пощупал пальцами синеющий холмик. Шустрая шельма.

— Ну к чему ты задумал бежать, боярин Лихой? Чего добивался? Государю, небось, опять в ноги желал кинуться?

— По воздуху затосковал. А то от тебя шибко вони тут много.

Яков Данилович бурлил гневом. Побег сорвался, физиономия зело потрёпана. Одно утешение: на мерзкую рожу сего сыскного прохиндея удалось повесить славное синее светило.

— Зубоскаль, милый, зубоскаль. Самое время тебе.

— Я рыдать должон? Ножки тебе лобызать, скользкая гадина?

— Можно и порыдать, Яшенька. Дело сурьёзное ты себе сотворил.

Дьяк примолк на мгновение.

— Закон... справно знаешь?

— Нету такого закона — невинного мужа в темнице держать.

— А закон о розыске гласит: пункт за нумером — два, артикул — пятый. “Ежели вздумает арестант бежать из-под стражи, то сие есть — прямое доказание вины.” И при сурьёзных статьях карается — смертной казнию. А статья у тебя — сурьёзней некуда. Попытка смертоубийства... знатных бояр и самой Царицы!

Дьяк Палёный поднялся с табурета.

— Прощай, Яшенька. Может статься, что и не увидимся мы с тобой боле. Отправляюсь я составлять бумагу на имя главы Сыскного приказа, боярина Василия Юрьевича Милосельского, где основательно пропишу ему о твоих проказах сегодняшних.

— Да пиши хоть Святейшему Митрополиту, коломе́с брыдливый!

— Святейшему, хе-хе...

Дьяк Палёный остановился перед лавкой и по-отечески положил левую ладонь на плечо кравчего.

— Ты, Яшенька, вишь какую чичу мне... под глаз соорудил, — дьяк указал пальцем на скулу. — Но аз есемь — муж богобоязненный, обиды не держу. Подставил бы под удар и другой глаз, да руки твои повязаны. Сердечно прощаю тебя. Тебе скоро ответ... перед таким Судией держать, что... ой-ой-ой! Крепись, милый.

Дьяк склонился и принялся целовать арестанта в перепачканные кровью уста. Кравчий порядочно ошалел от такого действа и попытался отстраниться, но дьяк накрепко схватил его за голову... Присосался, как зудень, з-злюка, отлезь, с-сгинь! Палёный оставил содомские безобразия и выбрался из темницы, прикрыв дверцу. Звонко щёлкнул засов.

— Похабник мерзопакостный!

Боярин с отвращением сплюнул на пол кровавую жижицу. Пункт — два, артикул — пятый. Наказание — студёный поцелуй девицы-Марены, а покамест заместо неё — сочные поцелуи дьяка Палёного.

Яков Данилович ещё долго плевался, весь пол захаркал кровавой харкотиной поблизости, выплёвывая из себя всю мерзость, что скопил в себе наимерзейший рот дьяка, все его отвратительные запахи: гнилых зубов, чеснока, постных щей, подобострастия, сладострастия, помыслов низких, угодничества, трусости, прокисшего молока, заискивания перед сильными мира сего, мира того, вечного соглашательства, мракобесия тьмонеистового, фарисейства лукавого, дикости...

Тьфу-у, тьфу-у, пакость. Какой мерзкий человечек. Чтобы ты издох навсегда, как подлая псина. Чтобы тебе отравы напихали в постные щи, похабный дьяк с отвратной фамилией; чтобы тебя на кострище спалили, Макария Палёного; предварительно чесноком нашпиговали, моркови в задницу и в брюхо напихали, гнилой моркови!

Х-х-арьк, тьфу-у...

Часть 2. Глава 6. Непристойное предложение

Фёдор Иванович Калганов обустроил в подклёте хором цельную палату, просторное отдельное помещение, которое являлось ставкой братского лагеря накануне захвата Трона. Стены палаты были сплошь обиты багряного цвета шёлком. На табуретах вдоль стен стояло шесть золочёных подсвечников. Неподалёку от входа имелась отдельная камора с широким топчаном, где часто почивал хозяин подклёта. На палисандровом столе находился ещё один подсвечник. Чад от пламени свечей выходил через крохотные оконца у самого потолка.

В стене располагалась маленькая дверца. Два года назад зодчий пристроил тут новое просторное помещение-погребец. Боярин Фёдор Калганов стал хранить там богатства. За последний год запасы золота изрядно оскудели — ушли в дар знати из Боярского Совета... Над дверцей размещалось свирепое чучело — выпотрошенное кабанье рыло с клыками. Морда зверюги весьма пугала младшего братца Фёдора — богобоязненного Еремея. Как погреб в стене пристроили — с тех пор в подклётную палату путь был открыт только трём мужам: хозяину Фёдору Ивановичу и двум его братьям: среднему Матвею и младшему Ерёмке.

В данный момент старший и младший братья Калгановы сидели за палисандровым столом. Фёдор извлекал из холщового мешка золотые червонцы, пробовал их на зуб, а потом лихо закидывал монеты в иной мешок, более справный и высокий — из телячьей кожи. Еремей вносил цифири в бумагу, как только старший брат швырял очередной золотой червонец в кожаный мешок.