Третий Лад - Родион Создателев

“Ясный денёк. Не сыскуна же Василия Юрьевича ты мне сватаешь, Митрополит всея вседостойный… Куда летишь, лунь седовласый? Что за буруны пузыришь передо моей личностью”? — терзался кравчий.

— Пускай — Никита Васильевич. Только я тут при чём? В Боярском Совете мне не бывать, моей глотки там не услышите.

Всероссийский Митрополит сверкнул очами в сторону Василия.

— Отчего не бывать, Яков Данилович? — зачастил сладким голосом глава Сыскного приказа. — Али толковым вельможам в Боярский Совет путь заказан? Али у Царя грядущего товарищей умных не перечесть?

— Желал меня как-то самодержец... в Боярский Совет протащить. Транзитусом — через Посольский приказ... и честно́й службой за столом по шведо-литовским заботам. Знатные стеною китайскою встали. И ты тоже, Василий Юрьевич, одним из каменьев был в той стене...

— Дурнем я был, а не камнем. Гордыня — то грех смертный, змея лукавая. Подкараулил меня сей аспид, в сердце ужалил. Каюсь, грешен.

Яков Лихой потерял выдержку и проявил недостойной качество, которое совершенно бы не пошло на пользу дьяку Посольского приказа любого стола — порывистость.

— Чего от меня хотите, ась? Скажите наконец? Совсем я перестал разуметь положение.

Митрополит воздел левую ладонь вверх, призывая к спокойствию, но душу царёва кравчего уже закрутили старые душевные раны.

— То, Василий Юрьевич, твои палачи из меня душу вынают здесь. То ты меня лестью обволакиваешь, будто маслом елейным.

— Свояк твой, Леонтий Хаванов, в Стрелецком приказе служит. Вот и пущай он сведёт нас с сотниками двух первых полков стрелецких, со стремянными, — спокойным голосом молвил Василий Милосельский.

— Всего-то делов?

— Нет. Сие — первая просьба, но не главнейшая. Перейдём к сердцу затеи, — Митрополит опустил левую руку. — Подсобишь нам Калгановых одолеть, а, боярин?

— Это каким же макаром?

— Слухи вскоре пойдут по первопрестольному. Федька Косой, мол, Трона заждался. Отравить Государя задумал, дескать... Время пройдёт, слушок утвердится в умах... да на языках. Тут и твой час настанет, Яков Данилович, — Митрополит легонько стукнул посохом о каменный пол.

“Эвона куда закрутил, Святейший!”

— Как скажем тебе..., так и зелие дашь Государю — облегчишь его страдания. К архангелам на святой упокой отправишь, в сад Эдемский, — вседержавно подвёл черту Всероссийский Митрополит.

Яков Лихой ждал услышать чего-то подобного, но, когда он своими ушами и разумом осознал, что эти слова — “зелие дашь Государю”, были сказаны Святейшим, боярин невольно отпрянул спиной к стене. А к его лощёному лику хлынула кровь, тревожа напором свежие раны...

— Запомни. Ты есмь — не травитель! — воздел вверх указательный палец левой руки владыка. — Ты — избавитель! Избавишь Царя от мук земных. Спасением его одаришь. Сделаешь дело — великая милость тебя ожидает. В Боярском Совете... первым вельможей станешь... при новом Государе Никите Васильевиче. Воистину станешь! Был царским кравчим, еду подносил кесарю, а станешь… конюшим!

Царёв конюший — второй человек Царства. Второй, не первый; но и не предпоследний, как царёв кравчий. Погодите. Что за вздор такой? Как клопа потравить… Государя!

Благодетеля, отца родного... прищучить! Езуиты поганые, вы крест ему целовали, клятвопреступники, падальщики!

“Лукавый червь, искуситель в рясе!” — ярился кравчий. — И как ты ловко играешься словами: не травитель, но избавитель...”

В нутре воложанина бушевал благородный воин. Грудь вздымалась от глубокого дыхания, щёки раскраснелись...

— Что скажешь, Яков Данилович?

Митрополит опустил левую руку и обжёг арестанта диамантовыми искрами из-под кустистых посеребрённых бровей.

“Vivere — militare est”, — вздумалось худородному боярину.*

* (лат.) - "жить — значит бороться".

Часть 2. Глава 7. Vivere — militare est

Посольский приказ размещался у Ивановой колокольни в самом конце царёва Детинца. У начальника сего ведомства: весьма скромная, но с изыском обставленная палата с высокими потолками.

За массивным дубовым столом сидел глава Посольского приказа — Матвей Иванович Калганов. Боярин с мрачной сосредоточенностью крутил в руке турецкий кинжал — ятаган. С четыре года назад посланник Оттоманской Порты Карадениз Юзуф подарил Матвею Ивановичу сие славное оружие. Средний Калганов взял у него же уроки по владению кинжалом. Ятаган являлся скорее игрушкой, даром, длина клина короче, чем у янычар, но ятаган — всегда сила. Хоть и с укороченным клинком — а колющее и режущее оружие. Матвей Иванович с успехом усвоил уроки турецкого посла и с ловкостью выкручивал разнообразные кунштюки этим кинжалом.

За окном благоухал первый день разноцвета. Время позднее, все подьячие и дьяки давно разошлись по домам, а сам глава Посольского приказа до сих пор сидел за столом и выкаблучивал лихие пируэты турецким оружием. Помещение освещал единый из трёх серебряных подсвечников на дубовом столе. Вечера в первопрестольном стояли совсем не тёмные, но и не столь светлые, как, к примеру, в новгородской земле. В беспокойной голове Калганова крутилось сейчас множество разнообразных мыслишек. Среди прочих — некие думки о своенравном Великом Новгороде...

В дверь палаты раздался настойчивый стук — поколотили три раза с равномерными краткими прерываниями. Средний Калганов оставил забаву с ятаганом и вонзил оружие в ножны за алым кушаком.

— Входи!

Дверь отворилась, к дубовому столу подошёл выше среднего роста подьячий в золотистом кафтане, с живыми и пронзительными глазами светло-небесного цвета чуть навыкате.

— Какие вести, Феофан?

— Наш человечек в Сыскном приказе донёс твёрдо: наказ о разносе поганых слухов про братьев Калгановых давал лично Василий Юрьевич.

Голос у подьячего был примечательный: спокойный, бархатистый, внушающий доверие. Ему бы по духовной части служить... иподьяконом. Воистину бы так.

— Vivere — militare est, — произнёс глава Посольского приказа.

— Sancta veritas, domine, — молвил подьячий.

— Спаси тебя Бог, Феофан Савелич. Ходи.

Подьячий склонил голову в почтительном поклоне, с приложением десницы к сердцу, и вышел из палаты начальника.

Карие глаза среднего Калганова исказились ненавистью.

— Милосельские...

Матвей Иванович поднялся с золочёного резного стула и прошёл немного вперёд. Потом он вытянул из ножен ятаган и снова принялся выписывать в воздухе всевозможные кунштюки и зигзаги. Внезапно глава Посольского приказа издал гортанный звук, возможно, именно так кричали турецкие янычары при атаках, и вдруг... дерзко вонзил остриё кинжала в поверхность дубового стола. На!

Кому туркой кричать, а кому боярина выручать…

В тесной каморе подклёта боярыня Марфа Михайловна сидела за табуретом у небольшого стола. Стены каморы были увешаны пучками всевозможной травы. С потолка на тоненькой нитке свесился довольно крупный паук. На столе стояла лохань с водой, а вокруг неё