Третий Лад - Родион Создателев

Разговоры, заговоры, сговоры...

“Пойду в лесок — не заблужуся. Пойду на суд — не засужуся. Пойду летать — долечу. Огонёчки-дружочки. Один, два, три, четыре, пять. Айда летать! Воспарите, воспарите. Выздоровление несите. Пусть они передо мной торчат: заседатели, свидетели, правители. Свидетели — овцы, а я перед ними — серый волчара. Пол — молчать. Ша! Потолок — молчать. Ша! Балка-ма́тица — перемалчивайся! Ша! Ни хитрейшему мудрецу, ни глупейшему глупцу не перекумекать меня, не обьегорить. Кто мне горе сделает — тому рогатину в горло. Кто на меня лихо затевает — тому нож в грудину. На! Рогатиной деру, ножом колю, сомкну замком, прищёлкну языком. Ключи — в море-окиян. Кто ключи со дна достанет — тот меня мудрее станет. Полетели, полетели, свиристели, свиристели...”

Боярина Лихого перевели в другую темницу: небольшое тесное помещение с каменными полами и стенами, с маленьким оконцем у потолка, с табуретом и столиком. Сам арестант лежал сейчас на лавке. Боярину вернули его верхнюю одежду: красный кафтан-охабень и алый кушак. Без них на дощатой лавке лежать было бы совсем тяжко. Яков Лихой из кафтана сделал постель, а кушак свернул калачиком — вышла славная подушка. Потревоженные суставы стенали зудящей болью. Но бывший боец Опричного войска сразумел: два-три дня и страдания кончатся. Пытка оказалась слишком кратковременной. Мучали скорее для острастки. На ве́черю сыскной страж притащил славную пищу: курятина с пшённой кашей, ломоть ржаного хлеба, гороховую похлёбку, вкусный травяной взвар. Ярыги будто замаливали грехи перед царёвым любимцем. Арестант три раза за вечер требовал воды — страж тотчас тянул ему кружку со свежей ключевой водой сквозь крохотное оконце двери. Выйти по нужде — сразу выпускали. В соседней каморе всегда стоял чистый горшок.

“Из полымя в студёную воду меня окунаете, кузнецы преподлые…” Яков Данилович стал припоминать недавние события: гвалт на кухне, котёнок, стольник Новожилов. “Какой-то тать подкинул в уху зелья — не иначе. Чего-то ещё было, припоминай...” Боярина осенило: “Малиновый кафтан мелькнул на царёвой кухне во время той кутерьмы! Дворцовый подьячий свершил подлость — явно! У Куркина... завелась в хозяйстве лукавая крыса. А может... сам Глебушка затеял супротив меня гадость?” Нет, что-то тут никак не сходилось. Глеб Ростиславович Куркин, единый вельможа из всего боярского племени, с кем у кравчего Лихого имелись добрые отношения.

“Какой резонт ему делать мне гадость? Государь при смерти, суета за Трон зачинается. А мож… есть выгода Глебушке подличать. Влился в чью-либо стаю… замышляют чего-то…”

Проклятые темницы Сыскного приказа. Месяц травень на исходе. Наступили жаркие дни. Днём в каменных стенах сего острога копился спёртый зной, тяжко дышалось. А ночью телеса одолевал колкий холод: камни остыли и посасывали тепло из потревоженного пыткой тела. Яков Данилович заворочался и с трудом сменил положение, развернувшись на лавке лицом к стене. Арестант будто провалился в сон, а может и в полузабытье. Тело слегка сотрясал бодливый озноб...

Через маленькое оконце внутрь темницы проникли блёклые струи зеленоватого оттенка. Смарагдовые нити покружили малость времени по тесному помещению волшебными зигзагами и скоро растворились в прохладном воздухе...

Яков Данилович пробудился. Кравчий пошевелил руками — боли не было! “Что за чудеса?” Боярин приподнялся и уселся на лавке — его сапоги утвердились на каменном полу. Боль в суставах исчезла, истина то! “Спаси Господи!” — кравчий Лихой обернулся к маленькому оконцу и осенил личность крестным знамением. В его нутре пробудился вулкан Везувий. Близился последний день сыскнючей Помпеи! Бывший воитель Опричного войска припомнил славный подвиг во время новгородского мятежа. Яков Данилович истово сжал кулаки и ощерил зубы.

Выберусь отседова! Кулачьями камни снесу, но выберусь! Потом во Дворец птицей... Государю полегчает и поведаю ему о подлой пытке. После: князю Василию за злоупотребление полномочиями по жопе дам самолично! Подсрачельник ему, подлецу подлючему!

Арестант напряг память... Когда его вели в крепость, он приметил, что каменные стены в одном месте имели славные выступы, за которые его сапоги при желании смогли бы зацепиться. Высота стен острога: с две маховые сажени, допустим — чуть более будет. При добром разбеге можно с лёгкостью перемахнуть через препятствие. Главное — шею не свернуть, когда спрыгнешь на волю. Боярин заснул далеко за полночь, но зудящая боль в суставах исчезла и Лихой мгновенно погрузился в сон.

На за́утрок стражник принёс кружку молока и тёплый пшеничный калач — кравчий основательно подкрепился. А ближе к полудню дверца отворилась и внутрь темницы прошёл давешний мучитель арестанта — дюжий ярыга Амосов. Служивый рукавом кафтана лихо смёл со стола крошки, перетащил мебель по центру темницы и приставил к столику табурет. В помещение прошёл дьяк Макарий Палёный. Он расставил на столе три чистых листа пергамента, чернильницу и держатель с пером. Ярыга Амосов вышел из темницы и прикрыл за собой дверцу.

Заключённый сидел на лавке, придерживая локти ладонями. Яков Лихой навострил слух и сразумел: давешний мучитель не запер на засов дверцу! Дьяк осклабился в лядащей улыбочке, сощурив глазюки. Ярыга Амосов поставил столик аккурат под поток полуденного столпа света, проникающего в темницу сквозь маленькое оконце.

— Как почивал, Яков Данилович?

— Скверно, Макарий Евграфович. Жилы зело зудят. Как мне теперь Государю еды подносить, ась?

— Пустяки, боярин. Маненечко побаловали. Архангел Михаил — ерунда испытание. На Опричном дворе архангелом Гавриилом летают более...

— Что ты мне про Опричный двор всё сказки баишь? Пужаешь?

— Сохрани тебя Господь, Яков Данилович. Я к тому речь держу, что наше ведомство — более доброе.

— Ну коли так, дьяк, я готов дать показания. Пёс с тобой.

— Разлюбезный ты мой! Соколок милый! Сразу бы так.

Макарий Палёный макнул писа́ло в чернильницу, расправил перед собой один из чистых листов и уставился на кравчего внимательнейшим взором в ожидании его речи.

Яков Данилович хитро́ улыбнулся.

— Молви, боярин, ну же, голубь. Покайся ты мне чистым сердцем. Порушил я, дескать, Устав Дворца, наплевал на свои обязанности и...

— Да ты и без меня ведаешь: чего в бумаге писать, — хохотнул Яков Лихой. — Летописатель Палёный.

Дьяк маненечко напрягся — арестант предерзко озорничал.

— Слушай моё сказание, служивый... Дьяк желал услышать сказ, про меня и про всех нас. Только уши навострил… сразу в харю получил.

— Всё хохмишь, Яша. Давай закончим эти прибаутки и...

Арестант резво вскочил с лавки,