Третий Лад - Родион Создателев

подушечки указательных пальцев и притушил ими фитилёк свечи. Боярин стянул со стоп красные сапоги, размотал несвежие бязевые обмотки, засунул их в обувку и отставил сапоги в угол темницы. Потом Лихой вернулся к лавке, сел на кафтан-охабень, вытянул вперёд ноги и пошевелил онемевшими и прелыми пальцами. Арестант возжелал спать, но сон, разумеется, долго не шёл. Но вот: боярин пал в бездонную скудельницу... то ли сновидение, то ли полузабытье...

Блажь или явь. Запах болотный, вода прелая, мокрая древесина...

Яков Лихой в удивлении приподнялся с лавки. Перед ним стояла супружница. Марфа Михайловна была облачена в брусничный сарафан, простоволосая, на супруга смотрела пристально... и с сочувствием. По краям от жены сверкали блеклые искорки зеленоватого цвета... “Какой чудный сон…” Яков Данилович хотел вскочить и заключить любимую жёнушку в объятия, расцеловать её в сочные уста, но Марфа явилась к нему сейчас не ласковой сердечной подругой, а некой Ледяной Царицей: строгая, студёная, непроницаемая…

— Марфуша? Ты откуда здесь?

— Всё образуется, кречет. Верь мне. Дай подлецам согласие.

Яков Лихой присел на лавку и спустил на каменный пол босые ноги. Боярин подивился: его ступни совсем не чуяли холода от камней.

— Дать им согласие, молвишь?

— Именно так.

— Отцеубийцей быть не желаю...

— Третий шлях. Слышишь меня?

— Какой ещё третий шлях?

— Третьему пути не бывать? Как бы не так, Яшенька...

В коридоре темницы сидел на каменном полу ярыга в тёмно-синем кафтане. Страж постелил себе под зад добрый зипун на бараньем меху. Он прислонился спиной к камням и тихонько посапывал. А если бы ярыга проснулся, то его взгляду бы открылась дивная картина: из щелей двери темницы, где сидел важный арестант, пробивалось чудно́е зеленоватое свечение. И запах болотный, дух замшелый, мокротный...

Священное сборище продолжилось в ином составе...

— Коли голова на плечах здоровая, третий шлях... завсегда сыскать можно, — продолжала беседу Марфа Лихая.

— Куда клонишь, жена? Погоди-ка…

— Соображай, Яков Данилович, ну же.

— Разумеет разумный, а я — растерялся...

— Ты всё разумеешь, осознать боишься. Ну!

— Подковы гну! Нет понимания. Хоть убей меня!

— Третий шлях!

— Марфа Михайловна!

— Яков Данилович, Господин мой, Властитель!

— Ох ты! — скумекал наконец-то супруг. — Высо́ко взлететь хочешь? А высо́ко летать — больно падать. Поговорка в народе есть, слышала?

— Поговорка сия — для слабых духом людей оправдание. Да и хода иного у тебя нет, друг милый. Всё одно убьют — будь уверенный. Таких подельников... живыми не оставляют.

Боярин задумался… “А жена то — опять правая. Допустим: дам я им согласие. Сварганят хитрецы подлое дельце и Трон возьмут. Да они не в жизнь не оставят меня в покое. Ха, первый вельможа в Боярском Совете! Царёв конюший. Ох и обдувальщики…”

— Третий шлях, говоришь? А какими средства́ми то? Из кухни сразу на державу запрыгнуть: мыслимо ли дело! — волновался Лихой.

Марфа Михайловна улыбнулась краями губ.

— Когда стратегию разумеешь: мето́ды завсегда выстроить можно. Припоминай, супруг: закостенелость порядков, лучина знаний в умах, благочестие и фарисейство...

У боярина закружилась голова... “А если неспроста планида дала мне такие испытания? Проверяет на твёрдость мой разум, на мужество благородное... Родился худым дворянином в воложанских полях: дабы взлететь кречетом на стезе государевой службы. Кичливые жабы крыла́ подрезали, вы́мески чужеядные, морко́тники тьмонеистовые… А может быть само провидение... меня тащит упрямо... на сей шлях заветный, а я, божедур, слепец никчёмный, не разумею сего…”

Боярыня-орлица улыбнулась шире. Голова кравчего закружилась ещё отчаянней. Боярин прилёг на лавку...

“Марфуша, погоди, милая. Ещё почирикаем…”

Яков Данилович раскрыл глаза и снова сел на кафтан, свесив вниз ноги. В этот раз он одёрнул ступни и задрал их выше — студёные камни обожгли его кожу недобрым холодком. Супруги в темнице не имелось, зелёные огоньки исчезли. Да и сон пропал... Боярин на цыпочках добрёл до сапог и вонзил ступни в голенища, не наматывая обмоток. Края вонючих бязевых тряпок остались торчать по верху красных сапог.

И тут Яков Лихой насторожился. Что-то было не так, что-то сейчас поменялось... Кравчий обвёл внимательным взором каменные стены темницы. “Да что тут может смениться? Будто нетопырь какой залетел и буравит меня глазюками…” Боярин поверил такому предположению. Он задрал голову, заскользив василисковыми глазами по каменной кладке неровного потолка.

“Какие глупости в голову лезут, Бог ты мой. Нетопырь залетел!” — усмехнулся Яков Данилович.

И тут его взор упал на дощатый столик, на котором стояло блюдце со свечой. И всё было бы славно, но арестант отчётливо вспомнил: когда он ложился почивать — сию свечу потушил. Подушечками указательных пальцев — именно! А сейчас свеча опять полыхала в блюдце неярким пламенем...

“Кто зажёг тебя, восковая кудесница?” — недоумевал кравчий.

В этот момент раздалось громкое карканье — звук эхом разлетелся по каменным стенам темницы. Боярин вздрогнул и обернулся к окну. На камне сидел здоровенный чёрный воронец, он свершил лапками пару шагов вперёд, забавно склонил набекрень голову с серым и вострым клювом и вдруг его глазёнки вспыхнули яркими рудожёлтыми точками. Яков Лихой припомнил: “Ночь на Ивана Купала, берег реки…” Чёрный вран засеменил лапками в обратную сторону и вылетел из каменного проёма на заветную волю...

Кравчий подошёл к столу и раскачал светло-жёлтый ствол. Воск плавился, свеча шибко прилипла к блюдцу. Потом он сделал шаг, только единый шаг: прямо над его русой головой лился серебристым потоком луч света в темницу... из проёма каменного окна. Яков Данилович задрал голову и уставился на волшебное серебристое течение. Нужно было решаться. Здесь — в данный momentum. Сейчас — либо никогда. Благородный воин Яков Лихой давно завёл разумное правило жития: дал себе слово — держись его до конца. Перед людьми можно слукавить, можно жену по быту обвести вокруг пальца…

“Гм, но Марфу Михайловну и по быту сложно обьегорить…”

А вот с собой боярин Лихой привык быть честным. С год тому назад, он заключил итоги прожитой половины жизни: худородный дворянин, но взлетел весьма высоко; взял много, обласкан Царём, но ненасытное честолюбие требует большего. Казалось бы: живи себе не тужи, кравчий, иные и таких высотищ не одолевают вовек. Ты есть: живой и здоровый, жена-любушка, трое детей… Так с чего же печаль гложет разум?

“Ноне — возраст Христа... Месяц тра́вень жития миновал. Пожалуй, миновал и разноцвет... На пороге планиды — душистый ли́пень, месяц знойный и стремительный. Промухоблудишь, оглянуться не поспеешь, а там уже — месяц сту́день