Третий Лад - Родион Создателев

прислонившись спиной к двери. Чёрная шапка бойца была натянута на его русую голову по глаза — лучи восходящего солнца били прямо в лицо. Около конюшни шёл мужик в холщовой рубахе. Опричник снял с головы чёрную шапку и строгим голосом молвил холопу:

— Ступай отседова, дядя.

Крестьянин ухватил рукой верёвочный пояс и заковылял прочь от недоброго воителя.

В конюшне за стойлами находилось множество лошадей и коней самых разных мастей. Один гнедой жеребец жевал овёс и влажными глазами смотрел на стог сена, где происходила любовная утеха...

Верх колкой кучи был устлан широким платком зелёного цвета. На платке лежала нагая крестьянка-краса, её голова покоилась на чёрном кафтане, свёрнутом калачиком. Светло-пшеничные локоны ладной бабы взмокли от любовной услады... Нагой князь терзал губами сочные перси возлюбленной, языком обволакивал её яхонтовые сосцы... Но вот знатный жеребец зарычал и коршуном налетел на разгорячённое тело холопки. Лукерья Звонкая вцепилась во влажную спину барина. Её ногти и пальцы, не по-крестьянски чистые, принялись чертить на хребте возлюбленного багровые борозды... Князь издал последний рык, сполз со знойного тела холопки, прилёг на платок и властно обхватив её десницей за талию. Стан Лукерьи вздымался и опускался, поначалу — часто, потом — реже… Потревоженное молниями, вскоре тело её совсем успокоилось, но не остыло. Плоть холопки... словно растопленная печь, источала сейчас пылающий жар...

— Скажи, Никитушка. Отчего ты ядрёный столь? Ей Богу, понесу от тебя...

Огневой княже шаловливыми пальчиками добёг до налитой груди Лукерьи и с нежностью сжал сисю... Никита Васильевич в очередной раз думал о престранном устройстве миропорядка. “Отчего холодное тело постылой супружницы знатнейшего рода никогда не волновало меня? Отчего так волнуется моя грудь, когда я вдыхаю цветок тела холопки? Сладострастные ароматы льются с неё: трава луговая, сдоба спечённая, ключевая вода, разбавленная медком паточным. Лушка, угощенье моё. Почему сердце прикипело к ней истово? Млею с неё до безумия…”

Лукерья пальцами стопы пощекотала ладыгу возлюбленного...

“Что за порядки отцов такие, согласно которым ты обязан любить бабу знатного происхождения и варганить только от неё своих детей? У крестьянки там всё устроено, как и у жёнушки, разведка свершилась ещё с год тому назад… Но есть единое исключение, и оно касается не тела, а только нутра…”

Князь приподнялся на левом локте.

— Сердце моё ты пожрала, Лукерья…

— И я по тебе страдаю, сокол, — наверное, в сотый раз призналась в любви Милосельскому холопка.

И барин молвил возлюбленной про съеденное сердце не менее ста раз, а может и тыщу...

— Слышишь меня, Лушка. Скоро переменится всё. Самым первым я стану князем.

— Не пойму.

— У Царя хворого — наследников нету. Я — новым Царём буду.

— Ой ли, барин? — разволновалась Лукерья.

— Ой не ой, а так тому и быть. Только об этом — молчок. Понятно тебе?

Холопка лукаво улыбнулась.

— Чего лыбишься, дурёха? Супругу в монастырь отошлю и с тобой стану жить. Кто мне перечить посмеет, ась? Только молчи про то. Крепко молчи!

— Уж я никому не скажу твоей тайны, князь мой заветный.

Лукерья нахмурила брови: “Молвить ему, али нет?” Седмицу назад в деревушке случился нежданный визит. Василий Милосельский не зря проживал главою Сыскного приказа. В полдень он нагрянул в селение в сопровождении трёх гайдуков, зашёл за плетень, поводил хищным носом по воздуху и направился в сторону конюшни. Тут и столкнулся он с Лукерьей Звонкой — почти нос к носу. Князь Василий схватил с земли корягу.

— Зашибу всмерть, кошка блудливая!

Паршивица попятилась назад... Милосельский-старший пошёл на неё с задранною корягой. Бабёнка ойкнула, развернулась и бросилась удирать. Князь швырнул корягу — палка воткнулась в хребет паскудницы. Лукерья добежала до околицы, перемахнула через ограду и побежала по лугу...

За спиной старого князя стояли гайдуки. Рослые парни смотрели на колыхающийся хребет хозяина и малость растерялись: преследовать бабёнку али стоять здеся? Надаёшь ей тумаков, а потом молодой барин спустит с тебя множество шкур за истязание полюбовницы. На счастье гайдуков, хозяин не дал наказа догнать блудницу…

За стойлом протяжно заржал гнедой жеребец. Никита обернулся к животному.

— Цыц, баламошка, — улыбнулся нагой глава Опричнины.

— Никитушка, а что знатные скажут, как прознают, что Государь… с холопкой живёт?

— Царский Указ издам: разрешу дворянам с холопами сочетаться браком.

— Рази такое бывает? — улыбнулась Лукерья.

— Заветы отцов ветшают. Воды — текут, ветры — дуют. А устои — меняются. Закон жития.

Холопка втянула ноздрями спёртый воздух конюшни. В её голову ударил не самый приятный для любовных утех аромат: ядрёная помесь овса, сухой травы, конской мочи. Но если такой экстрактум — сласть для благородного барина, то и для его возлюбленной простолюдинки — не шибко в тягость.

— Государь мой сердечный, родитель твой намедни грозился мне, опасаюся я его.

— Как он сыскал тебя? — насторожился Никита.

— Да уж разнюхал. Сюды нагрянул, как сыч...

— И то верно. Он ить — первый сыскарь на Руси. И чего сделал?

— Корягой швырнул в хребет.

Молодой князь развернул стан возлюбленной и оглядел её спину — ссадин не имелось.

— Молвил: прибью тебя... насмерть.

— Спокойна будь, Лушенька. Уж я его урезоню. Он боле не сунется — слово даю.

Никита Васильевич крепко сжал сочный калач зазнобушки...

Оставив Лукерью в деревушке, глава Опричнины вместе с бойцом поскакал к себе в имение. Княжий тиу́н поспешил сообщить молодому барину, что родитель кличет его к себе в хоромы. Никита Васильевич сверкнул голубыми очами и поспешил во владения отца.

В горнице сидел за столом, одетый в домашний кафтан, Василий Юрьевич. Дверь отворилась без стука и в помещение прошёл молодой князь Никита. Не говоря ни слова, он подошёл к столу.

Глава Сыскного приказа потерзал пальцами чёрную бороду и без ненужных вступлений сразу заговорил:

— Не гневайся, сын Никита. Но я, как родитель, прошу тебя разум свой... пробудить.

— Ну.

— Тебе скоро на Трон восходить, Никита Васильевич. Где же твоя голова, родовитый боярин?

— Вот она, — предерзко ткнул пальцем в русые волосы сын.

Василий Юрьевич начал закипать, что вишнёвый взвар.

— Связался с дворовой девкой, курощуп! Супругу измучил. Пушков Родион, тесть твой, мне жалился давеча. Мыслимое ли дело! Знатный боярин, потомок самого князя Рориха!

— Тестю Родиону Лексеичу — мой нижайший поклон.

— Издеваешься?

— Отец, оставь это. То есть — моё личное