Королевская кровь-13. Часть 1 - Ирина Владимировна Котова

мог он разглядеть и средоточие стихий, повторяющее очертания неживых предметов — например, стены едва заметно мерцали коричневым и зеленым, стихией земли, но уловить он это мог едва-едва. Пульсировала водная стихия в Свете, окутывая ее силуэт небольшим голубоватым коконом, ярко светил водой, воздухом и равновесием крошечный Марк.

Значит, теперь таков его мир, к которому нужно привыкать. Чернота с туманными силуэтами из аур.

Четери с трудом встал — тело, потребовавшее попить и облегчиться, от долгого сна казалось деревянным. Прислушался, принюхался, вспоминая, где что находится в его покоях. Не видно одежды, не видно, где стоит вода — хотя вот же, едва видимое средоточие синей стихии в форме кувшина.

Но чашки он не разглядел, хотя и крутил головой, пытаясь высмотреть мерцание земной стихии в форме пиалы, и потому протянул руку, взял кувшин, наткнувшись на прохладное и гладкое, и стал с жадностью пить.

И медленнее, чем обычно, чувствуя, как кружится голова, как босые ноги очень четко воспринимают и шершавость теплых ковров, и прохладу мраморных полов, как обнаженное тело овевает пахнущий снегом ветерок из окон, направился в сторону двери.

Света, осветив голубоватой аурой, подхватила его под руку, но он мягко отстранил ее. Склонился — почти не промахнувшись, поцеловал ее в висок.

От нее так хорошо пахло дыней с молоком, что он по привычке прикрыл глаза.

— Я сам, Света, — проговорил он. — Мне нужно привыкать так жить.

— Может, — сказала она тихо, надтреснуто, — может, все еще восстановится, Четери? Ты сам говорил, надо верить и надеяться.

Он покачал головой.

— Если ты говоришь, что здесь были анхель, то зрение должно было вернуться сразу. Раз не вернулось, значит и не вернется уже. Я помню, как меня ранило, — и он поднес руку к лицу и провел двумя пальцами от одного глаза к другому, потрогал переносицу, поморщился. Покачнулся — его снова будто выбросило в бессилие, когда он лежал, ослепший, и кровь заливала ему дыхательные пути. — Все хорошо, Света. Все хорошо.

И он все также медленно направился к двери. Там, за парадной залой была комната с одеждой, где он наощупь, трогая вышивку и вспоминая цвета, выбрал себе рубаху, исподнее и шельвары. Там за другой дверью была уборная, а рядом — купальни, и когда он зашел туда, отметил и прохладу, и свечение воды там, где были чаши ванн, и пульсацию нагревающих воду артефактов. Забрался в ванну, осторожно нащупывая водой ступеньки и погрузился в теплую воду.

И прикрыл невидящие глаза ладонью, откинув голову на бортик чаши.

Ему все казалось, что он все еще спит. Что вот сейчас проснется по-настоящему.

Но он открывал глаза — и перед ним была тьма, мягко расцвеченная стихиями и едва уловимыми силуэтами вещей. И Четери думал, привыкал, осознавал то, что теперь с ним навсегда.

Он жив. Чудо, что он выжил, потому что он был мертв уже тогда, когда наносил последний удар — раны были смертельны, слишком велика была кровопотеря и жизни у него оставалось на несколько мгновений. Нужно быть благодарным за это.

Он сможет жить.

У него есть больше, чем у обычного слепого человека — натренированный слух и чувствительность: не зря Мастер Фери столько тренировал их с завязанными глазами и заставлял делать работу по школе с повязками. Не зря он сам еженедельно тренировался с закрытыми глазами. Слух его чуток, движение воздуха он ощущает кожей, как и тепло человеческих тел. Хватило бы и этого, но у него есть умение видеть ауры, и со временем мозг натренируется так, что будет различать и неживые предметы и почти невидимые токи стихий в них.

Но он никогда не увидит, как солнце играет на поверхности моря, не узнает, как выглядит его сын и не заметит, как наливаются истомой глаза Светы, когда он ласкает ее. Не увидит полноценно, как двигаются ученики — и что тогда он сможет дать им? Не прочитает письмо, не полюбуется горами на рассвете и белоснежным цветком на апельсиновом дереве.

И, скорее всего, не полетит. Ауры хороши вблизи, а что на высоте, кроме стихийных потоков, уловит он? Как далеко сможет видеть убегающего барана или ощущать почву, куда нужно приземлиться? Не врежется ли в здание или скалу?

Лицо, глаза, полоснула фантомная боль, и он не застонал только потому, что справа уловил свечение Светиной ауры, услышал звук ее шагов. Сейчас она была без сына.

И он попытался дыханием, расслаблением мышц, управлением током крови вернуть себе привычное равновесие. И, кажется, даже вышло — но было у него ощущение, что чувства, желания, страсти как отрезали. Как будто он, подобно веселому магу, другу Макса, лежит в хрустальном саркофаге и ощущает мир сквозь его стены.

Были у него до сих пор невероятно трудные бои, но этот, с богом-войной, был так сложен, что даже сложи все остальные, и не дотянули бы они и до тысячной доли этого. Но не чувствовал он ни сладости победы, ни радости. Всякий раз раньше, когда удавалось ему победить превосходного противника, душа наполнялась умиротворением. Тогда он вспоминал бой и раскладывал его на составляющие, вычленял свои и чужие ошибки, то, что позволило ему победить, то, что привело противника к поражению, а то и повторял потом рисунок боя с двух сторон, запоминая связки-импровизации. После каждой победы он выходил сильнее, наполненным и вдохновленным, и ему хотелось смеяться и радоваться.

Сейчас ему не хотелось ничего. Будто впереди ничего больше и не было.

— Вымыть тебе волосы? — раздался голос Светланы.

— Не нужно, — ответил он и нырнул под воду. А когда вынырнул, кто сказал бы, что текло по его щекам — вода или слезы? — Лучше потом расчеши меня, Света. Я соскучился по твоим рукам.

Она едва заметно выдохнула, и он напомнил себе, что нужно быть мужчиной и мужем.

— Ты переживаешь, — сказал он тихо, — ты не знаешь, как себя вести со мной. Света, веди себя как обычно. Не жалей меня, прошу. Не относись, как к немощному. Мы все привыкнем.

— Хорошо, — ответила она сдавленно. — Хорошо.

— Не плачь, — попросил он. — Знаешь, как я скучал по тебе? Я скучал по тебе и я шел к тебе, Света.

И он не увидел — но ощутил, как улыбнулась она.

Четери протянул руку туда, где обычно стояли горшочки с мылом, набрал из одного пасту, пахнущую травой и медом, нащупал жесткую морскую губку, принялся себя мыть. Тело чувствовало словно в десять раз острее. Вымыл волосы, натер себя, разгоняя кровь.

Мастер четко знал — когда