Запятнанный Кубок - Роберт Джексон Беннетт

— И что потом?

— Он лег спать. Как я уже сказала, он был очень старым и немощным.

Затем я задал ей еще несколько вопросов: о приеме, территории и защите у ворот («Мы использовали тарсу и лозы ткань-семени у входа, — сказал ее запечатлитель, — которые должны были предупредить нас о любой инфекции, будь то фумиковая или зеленая»); о приходах и уходах посетителей («В начале у нас было триста кувшинов пряного алковина, — иронично заметила Файязи, — и только шестнадцать в конце, так что все немного запуталось, да»), и так далее, и тому подобное. Когда я был удовлетворен, я спросил ее, не происходило ли вообще во время мероприятия чего-нибудь подозрительного.

— Ничего подозрительного, — сказала она, пожимая плечами. — Ничего, насколько я помню.

Ее запечатлитель дернулся. «Там был пожар, мэм», — сказал он, слегка откашлявшись.

— Пожар? — спросил я.

— А, это, — сказала Файязи. Она снова взмахнула бледной рукой — видимо, это был ее любимый жест. — Мне это показалось пустяком.

— У нас в каминах горело черное дерево, — объяснил запечатлитель. — Посыпанное серебряной пылью, так что огонь был серебристо-зеленым. Одно из поленьев треснуло, и уголек упал на ковер.

— А потом? — спросил я.

— Это вызвало вспышку, — сказал запечатлитель. — Очень небольшой пожар. Дым и волнение в толпе. Это не редкость. Мы с мадам сами занялись этим, и быстро его потушили.

— Вероятно, бо́льший ущерб был нанесен, — сказала Файязи, — тем, что я появилась с носильщиками и охраной, и заставила заработать все языки.

— Когда это было? — спросил я.

В глазах запечатлителя промелькнул огонек:

— В два часа дня.

— И после этого вы объясняли происшествие всем вашим гостям?

— Потребовалось время, — сказала Файязи. — Но да.

— Сколько времени?

— Час, возможно. — Ее лицо изменилось, когда ее осенила какая-то мысль, внезапная грусть промелькнула в ее глазах: настоящее горе, неподдельная скорбь. — Вы... вы думаете, что именно тогда они это сделали, так? Именно тогда они... они подложили яд.

Я с удивлением заметил блеск горя в ее глазах.

— Насколько близки были вы с вашим отцом, мэм?

— Зачем? — спросила она. — Вы же не думаете, что я стою за всем этим?

— Моя роль обязывает меня расспрашивать обо всех отношениях.

Она оглядела меня с ног до головы:

— Вы молоды. И недавно изменены. Вероятно, ради денег, да? Отправляете свое распределение домой, семье, как это делают многие офицеры иялетов?

Я не ответил.

— И все же, — сказала она, — у вас твердая рука, когда дело доходит до сражения. Мне сказали, что всего несколько часов назад вы убили двух человек и тяжело ранили других. Возможно, медиккеры уже не смогут помочь. Да?

Я снова не ответил. Но мне не понравилось, что она так быстро узнала такие вещи. Я спросил себя, кто проболтался.

— Хорошо. Тогда вам, вероятно, все это покажется знакомым. — Она посмотрела в окно на возвышающиеся вокруг нас усадьбы джентри. — Мы родились в неподконтрольных нам системах, в отношениях и организациях, которые обязывают нас меняться, и все это ради процветания наших семей… Вот что такое Империя, не так ли? Вы носите свое синее пальто, я — следы своего положения, но мы оба вынуждены делать то, что едва ли можем понять.

— Не говорите таких вещей, мэм, — прошептала ее аксиом. — Все не так уж плохо, как кажется.

Файязи вздрогнула, как будто слова женщины ее встревожили. Но затем эмоции исчезли с ее лица, и она снова стала холодной и прекрасной, как полированное серебро.

— Мой отец знал, что такое Империя, — тихо сказала Файязи. — Он знал это очень хорошо. — Затем она подалась вперед. — Мы приехали.

ГЛАВА 27

| | |

МЫ ВЫШЛИ ИЗ кареты на яркое полуденное солнце. Высокие бледные деревья окаймляли дорогу и холмы, их белые ветви дрожали, словно прислушиваясь к какой-то тайне. Трава под ними была темной, как соболь, и только когда редкие лучи теплого солнечного света пробивались сквозь кроны деревьев и падали на кочки, я видел, что трава была глубокого темно-зеленого цвета. Земли Хаза простирались вокруг меня на восток и запад, хотя этот гобелен буколической красоты заканчивался на границе темной ленты: ограда из высоких фретвайновых стен окружала нас со всех сторон.

Я остановился и огляделся, пораженный открывшимся зрелищем. Это было самое красивое место, которое я видел во всей Империи. Даже ветерок здесь был приятнее. Только когда охранники помогли Файязи выйти из кареты и я мельком увидел ее белоснежную лодыжку, я подумал, что каждая травинка в этом замкнутом мире может быть измененной так же, как и ее хозяйка.

— Вам это нравится, сигнум? — спросила Файязи.

— Это чудесно, мэм, — сказал я искренне. — Могу я спросить, насколько велика территория?

Я обратился к ее аксиому, ожидая от нее быстрых вычислений, но мне ответил запечатлитель. «Двадцать три квадратных лиги», — быстро сказал он, и его глаза задрожали в глазницах.

— И все же, — сказала Файязи, — эта земля стоит лишь малой части наших сельскохозяйственных угодий во внутреннем кольце. Странно, верно?

Мы поднялись по главной каменной лестнице, дом возвышался перед нами на холме, как грозовая туча. Он был высоким и широко раскинувшимся, сложное сооружение с ребрами белых колонн и огромными участками мерцающих витражей. Балконы на каждом уровне. Медные водосточные трубы обвивались вокруг колонн, как древесные змеи. Но стены повыше были сделаны из папоротниковой бумаги.

Мой взгляд задержался на них. Я спросил себя, не проходили ли какие-нибудь из них через мельницу Суберека?

Я последовал за группой Файязи до самого верха лестницы, но там остановился. Над парадной площадкой перед нами висела скульптура, огромная, длинная и узкая, подвешенная на тросах к рядам высоких столбов. Однако, когда я присмотрелся к ней поближе и обратил внимание на ее серую окраску, я понял, что это не скульптура, а кость.

Коготь. Огромный коготь.

— Ему двести лет, — заметила Файязи. — Вырезан из одного из последних левиафанов, которые свободно бродили по Пути. В те дни они были меньше.

Я уставился на коготь. Он был по меньшей мере в три раза выше меня. Я не мог представить себе размеров существа,