Былые - Брайан Кэтлинг

выбирали ожерелье, трудились над застежкой, ощущали, как сияние идеальной шейки и плеч матери греет полированные копья, пока те поблескивали на ощупь. У нее все еще получалось. Руки все еще видели. Она оттолкнула остальное, дорого захламлявшее столешницу бюро, и отделила спутанные ручьи жемчужин. Четыре единых нитки и две двойные. Выложила их, затем закрыла глаза и выждала. Предыдущее касание, вызвавшее такой потоп радости и памяти случайно. Тогда глаза удалось застигнуть врасплох. Теперь все иначе; теперь она испытывала силу и стойкость почти забытой чувствительности. После медленного вдоха ее руки принялись блуждать. Ощупали первую нитку и согрелись. Вена. Ей шесть. Ее первая опера. Фиги и сливки. Платье из тафты, лиловой на ощупь. Она перешла к следующей, и по телу пролетел новый поток чудесного счастья. Столь могучий, что пришлось заставить себя отдернуть руку. Тот выходной у кузенов, когда она стала женщиной.

Сирена помедлила, сделала новый глубокий вдох и с тревогой коснулась следующей. Ничего. Меньше чем ничего — жемчужины мертвы, пусты. Попыталась снова, и ощущение показалось ныне просвещенным пальцам мелким и серым. Она чуть не открыла глаза. Перешла к следующей.

— Слава богу, — вздохнула она про себя, когда ударила очередная небольшая волна прошлого, и так продолжалось до последней — одной из двойных ниток, в которых она узнала бабушкины.

Снова — ничего. Та же тошнотворная пустота. Теперь она-таки открыла глаза. Да, двойная нитка выглядела как положено, в этом можно быть уверенной. Но все же не та, нешуточно не та. Внутри, в тех самых местах, только что упивавшихся и заливавшихся великолепным теплом, наворачивалась смута дурноты. В день его отъезда она вернулась к фальшивому жемчугу. С великой аккуратностью изучила, потом позвонила машине.

Тисса Чакрабарти был не самым честным человеком, зато достаточно обходительным и знал свое место. Более того, свой статус он стерег с безжалостной и догматичной точностью. Он был самым уважаемым ювелиром города. Единственным, кто мог вынести окончательный вердикт растущим подозрениям Сирены. Когда в облаке мертвенной пыли перед его владениями остановился сиреневый лимузин и в крошечную безукоризненную лавку вошла дама, он взлетел со своего насеста в уголке, роняя увеличительное стекло из просиявшего глаза.

— Мадам, — залебезил он, широкими жестами приглашая к своей стойке с рядами запертых шкафчиков. Помахал двери и здоровяку, сидевшему в ее тени.

— Обожди на улице, присмотри за автомобилем леди, — сказал он своему сторожу, который вывалился в дверь, чтобы смерить взглядом шофера.

— Ради вашей безопасности, мадам, чтобы не допускать отребье.

Он вытащил для нее сиденье и обмахнул от пыли.

— Чем могу вам помочь, мадам?

Сирена достала из сумки шкатулку, открыла и вынула спутанные нитки жемчуга.

— Расскажите мне о них. Я вознагражу вас за профессиональное мнение.

Чакрабарти перешел на другую сторону стойки, вернул монокль в глаз и сделался весь серьезным и формальным. Распутал нитки и выложил на черном бархате. Потянул за спиной тонкую металлическую цепочку, открывшую прорезь в потолке. Прямо на стойку упал яркий свет.

Работал он молча, вертел колье в острых пальцах. Время от времени одобрительно мычал. Остановился на полпути, вдруг снова заметив Сирену.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить, мадам?

— Нет, спасибо.

Его застигли врасплох ее великолепные глаза.

— Прошу, продолжайте.

— Да-да, — ответил он и перетащил взгляд на другие драгоценные белые шарики. Еще через десять минут снял лупу и произнес:

— Великолепно. Из лучших образцов, что мне доводилось видеть. Им нет цены, для меня честь их лицезреть.

— Все? — спросила Сирена. Он слегка поперхнулся и ответил:

— Нет. Двое ожерелий никчемные, искусственные замены.

— Зачем такие могут понадобиться?

— Уловка воров или то, что надевают, покамест настоящие запрятаны в банке.

Между ними возникло неловкое молчание. Где-то в задней комнате слышалось тиканье скорбных часов.

Теперь ее глаза заострились; она поднялась и приблизилась к нему.

— Кто еще в этом городе знает цену и смысл этих драгоценностей? — спросила она.

Он ничего не ответил, только быстро шевелил извилинами в поисках правдоподобного ответа.

— Вы знаете, кто я, мистер Чакрабарти? — теперь она волновалась и все больше поджималась, словно обуздывая гнев внутри элегантной осанки. Он же съеживался и страшился следующего вопроса. — В последнее время вы приобретали жемчуг такого качества?

Внезапно он с облегчением рассмеялся:

— О нет, мадам, такие расценки выше моих скромных финансов.

Она заглянула в глаза еще глубже.

— Ну хорошо. В последнее время вы продавали три нитки с никчемными копиями?

Он отшатнулся, его рот пересох и силился сказать:

— Я честный торговец, мадам.

— Тогда отвечайте на вопрос.

Он сглотнул и ответил:

— Да, знатному господину, хорошо одетому — видимо, офицеру.

— Офицеру? — переспросила она.

— Да, солдату.

— Откуда вам это известно?

— Потому что, мадам, на нем остались благородные шрамы битвы.

— Где?

Чакрабарти оторвал руку от черного бархата и показал себе на глаза.

— На лице, — ответил он голосом, встревоженным ее выражением.

Больше не проронили ни слова. Она медленно собрала свое имущество, оставив две фальшивки. Положила на стойку большую хрустящую банкноту. Чакрабарти уж было возразил, но она поднесла палец к губам, взяла сумку и ушла. Он остался за стойкой, глядя на брошенные ожерелья и желая, чтобы они никогда не попадались ему на глаза.

Вернувшись домой, Сирена ничего не сказала Гертруде. Но провела скрупулезную опись всего своего имущества и добавила новые оскорбления в список трещин, растущих в ее доме.

Глава тридцать вторая

По узкой тропе к лесозаготовительной станции шаркали сто тридцать пять человек. Во главе шли Измаил с вестником, а Вирта несли ближе к концу. Это стало бы триумфальным возвращением, если бы в лагере его кто-то мог видеть. Всюду были обезьяны, и на них не произвело впечатления прибытие очередной кучки загадочных недолюдей. Впрочем, другие звери леса были более чем благодарны странным незнакомцам за свежее и обильное мясо, оставленное ими позади.

Измаил кликнул Флейшера и полицейских. Никто не вышел; в открытых окнах станции порхали птицы. Атмосфера была оцепенелой и неловкой, и Измаил достал пистолет; припухлость спала с пальцев, он уже мог коснуться спускового крючка. Осторожно обогнул хижину и направился к поезду. Лимбоя не обратили на него внимания и, не говоря ни слова, направились прямиком к своим рабским вагонам, словно никогда их и не покидали. Он поднялся на подножку и дотронулся до локомотива. Холодный. Что-то неладно. Он пнул металлическую дверцу топки, и внутри что-то зашебуршалось. Он отскочил, а через пару минут снова пнул защелку и распахнул дверцу, сунув внутрь ствол «манлихера».

— Нет, хозяин, не стреляйте!

Это был Мерин.

Не сразу он поддался