Былые - Брайан Кэтлинг

— Твоя любимая, — сказала Гертруда.

— Тчно, моя лбимая, — Измаил показал на Гуипа. — Он эт знает, — вдруг он увидел свою руку и указательный палец. — Вы не пврте, какая у мня есь сила, — он помахал рукой Сирене, аккуратно препарирующей свое мясо. — Ты не пвришь.

Он постучал пальцем по груди, словно пытался оживить миниатюрное сердце.

— Должно быть, ты очень важный человек, — ответила Сирена бесцветным голосом.

— Тчно, — снова воздел палец Измаил.

— Лучше ешь, пока не остыло, — сказала Гертруда, избегая бритвенной улыбки подруги. Измаил уставился на чопорный трупик на безупречной тарелке. В конце концов почти попал в рот тяжелой плюхой картофельного пюре.

— Пка не остыло, — прожевал он.

Гуипа разлил белое вино по бокалам на тонкой ножке, а часы наверху отсчитывали неизбежное вскрытие существования.

Молчание в столовой точилось только зубовным стуком стали по фарфору. Гертруда думала о Ровене, Сирена — о бабушке, а Измаил не справлялся с горохом и костями. Внезапно изрубленный остов его цесарки вылетел с тарелки вместе с потоком овощей.

— Блть, — чуть не сорвался он.

Гуипа подплыл, только чтобы его остановила поднятая рука Сирены.

Измаил дернулся с кресла, нависнув над тарелкой и столом в попытках вернуть беглую птицу. Дотянуться не получалось, цепкие пальцы только подвигали масляную грудную клетку на лишние дюймы вместо того, чтобы удержать. В своем усердии Измаил задел пиджаком бокал, тот разбился и разлился лужей в сторону Гертруды.

Внезапно и безо всякого предупреждения Сирена разразилась уничижительным смехом. Он прогремел по помещению и заразно напал на сидевшую с раскрытым ртом Гертруду, тут же подхватившую раскатистый хохот, который отказывался приглушаться ее накрахмаленной салфеткой. Измаил сдался и обмяк обратно в кресло, при этом стащив наполовину полный бокал Гертруды. Его премного озадачили завывающие женщины, и он обернулся за поддержкой к Гуипа, но тот пропал, тайком улизнув на кухню в самом начале веселья.

Смех шел на убыль, и Измаил решил снова взять бразды ситуации в свои руки. Он ссутулился вперед и торжественно поднял бокал. Женщины наблюдали за ним из-за салфеток.

— За прсуцущих дам, — важно сказал он.

Взрыв смеха, близкий к истерике, едва не вышиб его с места. Через пять минут, переведя весь звук и больше не хватаясь за ноющие бока, Сирена с Гертрудой наконец смогли подняться. Перед уходом хозяйка дома перенесла на его конец стола новую початую бутылку вина. Затем дамы переплели руки и ушли наверх. Той ночью Гертруда и Сирена не покидали друг друга, а Измаил так и не покинул стола. Дамы разделили постель и уплыли в сон посреди океана неприятностей на удивительном плоту утомленных смешков. Он же отключился и случайно всхрапывал, а шрамы на лице приклеились к столешнице сгустившимся жиром цесарки и выдохшимся вином.

Измаил не просыпался толком до двух часов пополудни следующего дня. В какой-то момент ночи он переполз от стола на диван по соседству, облегчившись в супницу, которую Гуипа не успел унести перед тем, как вечер потерял все приличия и он самоустранился. В одиннадцать пришло письмо с просьбой к Измаилу прийти в контору Талбота в девять часов следующего утра. Он сидел с энергичным письмом в вялой руке. К трем смог заставить себя дойти до туалета и теперь сидел на унитазе, привалившись к стене и наблюдая, как ванну наполняет дымящаяся вода. Его животный мозг думал и планировал наперед. Сегодня он увидит Шоле и будет роскошествовать в ее открытом и подвижном теле. Он соберет сумку и поставит тайком у боковой двери. После ужина покинет этот несчастный дом вместе со сменой одежды, чтобы утром направиться к Талботу сразу из комнаты Шоле полным жара и энтузиазма после ночи с ней. Гертруду с Сиреной он не видел. Знал, что они дома, — иногда слышал их хихиканье.

После ванны нарядился, осторожно причесался раз и другой. Он уже снова трезвел, и теперь легкий гул головной боли становился выносимым. К величайшему облегчению, при мысли о Шоле и о том, что она с ним сделает, у него была эрекция. Он готовился к новой жизни, и пусть здесь всем плевать, где он сейчас или где был, — теперь все ждало впереди. Эта ночь, завтрашний день и вся вечность станут его.

Глава тридцать пятая

Химмельструп рвал и метал. Он метался по кабинету, ругался и винил во всем Чапека, робко сидевшего на венском стуле. Винил его в провале лондонской миссии.

— Ты сказал, что этот старый идиот, этот еврей, этот Гектор, надежен. Мы не слышали о нем уже полгода. Он бесследно исчез с тысячами марок моего ведомства.

Чапек попытался ответить, но его перекричали.

— Комптон со своими людьми прочесал все районы Лондона, где он побывал. Обыскали номер в отеле и ничего не нашли. Его неоплаченный номер со счетом на наше имя. Комптон перерыл весь Лондон — это как искать иголку в стоге сена. Он даже посетил ту лечебницу для ненормальных.

— Что-нибудь нашел? — без интереса справился Чапек.

— А что он, по-твоему, должен найти после разговоров с кретинами да имбецилами?

— Но ранее вы говорили, что его направили куда-то еще, — сказал Чапек.

— Да… говорил. Доктор из лондонской лечебницы послал Комптона в другую больницу, где-то на побережье. Он взял с собой двух других людей, чтобы поговорить с персоналом.

— И?

— И покуда допрашивал врача, тот его избил и арестовал. Теперь допрашивают уже его. Принимают за какого-то шпиона.

— А кто же он еще?

— Ты такой же дурак, как этот старый мерзкий жид, — процедил через скрежещущие зубы Химмельструп.

Это было хуже, чем искать иголку в стоге сена. Шуман поселился в Уайтчепеле — лондонском районе с самым многочисленным еврейским населением. Комптон искал конкретную соломинку, отдельный прутик в большом, переплетенном, колючем и неприступном стоге. Что еще хуже для побитого и перевязанного Комптона и его равно драной и бездарной шайки, Гектор находился под защитой Соломона «Солли» Даймонда и его когорт. В грязном лабиринте Уайтчепела, Олдгейта и Степни хватало таких взаимосвязанных банд, но мало кто отличался репутацией Раввина Эс. Ибо он грешил против всего — своей расы, религии и Бога. Отсюда ирония его прозвища, какой он неприкрыто наслаждался. Неприкосновенной у него осталась лишь одна преданность — семье. И тем, кого семья приняла под крыло. Им стал и Гектор. К Солли обратился, послав весточку через паутину, его любимый дядюшка Хайми, которого остальные родные сослали в Бедлам. Из-за Хайми Солли до хрипоты спорил