Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева

* * *

Трубку взяли почти сразу, хотя Борису и показалось, что прошла целая вечность.

— Да! — голос Павла прозвучал громко и резко.

— Это, Борис. Паша, полковник Долинин…

— Убит. Я уже знаю. Но это ещё не самое плохое, — Павел на мгновенье замолчал, а потом шумно выдохнул. — Мы в заднице, Боря. В большой заднице…

Глава 26. Ника

— Ну что, Петренко, узнал, что такое «амур де труа»? Нет? А я тебе говорила, это большая военная тайна. Пока не дослужишься до полковника, нипочём не узнаешь.

Ника сидела на подоконнике в общем коридоре, болтала ногами (подоконник был высоко, и до пола её ноги не доставали) и дразнила Петренко. Делать им было нечего, всю работу, которую им с утра поручила Татьяна Сергеевна, они выполнили, а идти на обед, не предупредив начальство, не стоило — строгая Татьяна Сергеевна такого самоуправства не одобряла. Поэтому, закончив с мытьём туалетов и для приличия потоптавшись возле сестринского поста, Ника потащила Петренко сюда, к окнам, в своеобразную прогулочную зону — такие были на всех этажах башни, как жилых, так и не жилых. Петренко пробурчал что-то типа «Владимир Иваныч не велел быть там, где много людей», но сильно перечить Нике не посмел, поплёлся следом, прихватив с собой инвентарь.

Долинин, да и Мельников тоже, действительно просили Нику никуда не высовываться, но, знали бы они, как ей осточертела эта полуподпольная кротовья жизнь: запах туалетов, мокрые тряпки, мутный свет лампочек, едва освещавших углы и закоулки больницы, где они с Петренко бесконечно что-то тёрли, отмывали, скребли и чистили. Ей хотелось на волю, и единственным местом, которое давало хоть какую-то иллюзию свободы, был общий коридор. Он тянулся по всей периферии этажа, и сквозь грязные стёкла окон пробивался натуральный, пусть и сумеречный свет.

Конечно, здесь были люди — прогуливались пациенты, те, кому разрешалось вставать, сновали медсёстры и врачи, деловито толкали перед собой тележки с инструментом или каталки с лежачими больными санитары, — но, если быть честным, люди сейчас были повсюду, и это никого не удивляло. В последние дни в больнице царил полный кавардак. После ареста Ладыгиной, главврача, всё не то, чтобы пошло кувырком, но добавилась какая-то бестолковая суета, нервозность, ненужная возня, беспокойство, что витало в воздухе и так или иначе касалось всех — и врачей, и медсестёр, и больных. Все куда-то бежали, чего-то спрашивали, передавали друг другу новые сплетни, которые устаревали, ещё не успев быть озвученными. Одни сбивались стайками в каком-нибудь уголке, другие напротив — старались держаться особняком, как тот интерн Миша, который продвигал версию, что Маргариту Сергеевну арестовали за низкое происхождение. Этот Миша носился со своим вторым классом так, словно речь шла не о тупой отметке в пропуске, а по меньшей мере о звании профессора, и похоже всем изрядно опостылел. Ника, например, видеть не могла его самодовольную физиономию. Да и не только она одна.

— Петренко, эй! Ну чего молчишь, как воды в рот набрал? — Ника снова принялась тормошить своего охранника. Он стоял рядом, подпирал стену, шумно сопел и изредка бросал на Нику быстрые взгляды.

К этим его взглядам Ника тоже уже привыкла. Да и трудно было к ним не привыкнуть, потому что пялился на неё Петренко постоянно. Чаще украдкой, конечно, вот как сейчас, но иногда его словно заклинивало — парень зависал и смотрел так восторженно и преданно, словно перед ним была не маленькая рыжая девчонка, а произведение искусства, неповторимый шедевр или прочая музейная редкость. В такие минуты Нике было трудно сдержаться, и она, не сильно задумываясь над тем, что делает, изводила парня насмешками. Пойманный врасплох Петренко всегда отчаянно краснел. Лицо его становилось однотонно-малиновым, веснушки, щедро рассыпанные по щекам, исчезали, сливаясь с краской, а уши пылали так, что, казалось, поднеси к ним спичку, и они вспыхнут ярким пламенем.

— А хочешь, Петренко, я открою тебе эту военную тайну, — не унималась Ника. — Хотя нет, нельзя. Ты лучше сам спроси у полковника Долинина. Кстати…

При упоминании фамилии полковника Петренко втянул лопоухую голову в плечи, и это не ускользнуло от внимания Ники.

— Кстати, что, попало тебе от Владимира Ивановича, а? За то, что ты, вместо того чтобы службу нести, по притонам всяким бегаешь? Ну, Петренко, попало, да? Попало?

— Н-нет, — тихо выдавил Петренко, опустил голову и уставился себе под ноги. — Я его не видел ещё с тех пор.

— Ну ничего, Петренко, не расстраивайся. Увидишь ещё. И тебе обязательно попадёт! — Ника не скрывала своего злорадства. — А то, моду, понимаешь, какую взял, в рабочее время по всяким непристойным заведениям бегать. А может тебе эта Жанна понравилась, а? Признайся, Петренко, ведь понравилась, да?

Пытка Жанной в последнее время стало любимым Никиным развлечением. Едва заслышав про Жанну, парень не просто краснел, он покрывался испариной, и что было самым забавным — принимался смешно оправдываться, заикаясь и путаясь в словах. Красноречием Петренко был обделён ровно в той же мере, что и красотой, и Ника, пользуясь этим, окончательно сбивала его с толку, да так, что парень даже пару раз чуть было в любви к этой Жанне не признался.

— Я так считаю, Петренко, надо тебе к ней сходить, — села Ника на своего любимого конька.

— К кому сходить? — не понял Петренко.

— Как к кому? К любимой твоей. К Жанне. Она уж, наверно, заждалась.

— Никакая она мне не любимая, — уши Петренко предательски заалели.

— Да ну? Ты же сам мне говорил, что любишь.

— Я, Ника Павловна… мне… я люблю это…

— Ну вот раз любишь, то так и скажи.

— Чего сказать?

— Что любишь, — Ника едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

Она и сама до конца не понимала, зачем доводит парня. Это было не со зла, просто, как бы парадоксально это не звучало, ей становилось чуточку легче. Она как будто отвлекалась, глядела на рдеющие багрянцем уши Петренко, на его некрасивую и несчастную физиономию, толстые губы вечно приоткрытого рта, крупные неровные зубы, и забывала о том, где она, что с ней. Всё отступало на задний план, выцветало, становилось ненастоящим, как плохой сон поутру. Уходила тоска по отцу, растворялась боль, впивающаяся в душу острыми иголками каждый раз, когда она думала о Кире, исчезала безысходность, злость от невозможности что-либо изменить — словом, всё то чёрное, нехорошее, безнадёжное, что терзало и мучило её. И оставался только красный как рак Петренко, хлопающий белёсыми ресницами, глупый, смешной, влюблённый. Не в Жанну — в неё, Нику, влюблённый.

— А