Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева

— Ну же, Петренко, ну ты чего? Чего, Петренко? — растерянно повторяла она и вдруг, натолкнувшись на его взгляд, удивлённый и слегка виноватый, уже нездешний (Ника видела такой однажды, у Вовки Андрейченко, на том злополучном КПП), закричала отчаянно, разрывая воздух и лёгкие. — Ки-и-ири-и-и-ил!

И это имя — она в первый раз назвала его по имени — изменило всё. Стало отправной точкой. Тем самым моментом, что делит жизнь на до и после, круто меняет человека, пробуждая спящие внутри силы.

Страх медленно отступал, и внезапно образовавшуюся пустоту заполняла холодная иступлённая ярость. И не было больше никаких других чувств, кроме ярости. Ни боли, ни любви, ни сострадания — ничего. Ни-че-го.

Рука сама нащупала пистолет, — Петренко выронил его, когда падал, — ладонь сжала чёрный металлический корпус. Ника выпрямилась, быстро, как отпущенная пружина, развернулась всем телом. Ноги сами собой приняли нужное положение. В ушах зазвучал торопливый мальчишеский голос.

— Встаньте вот так, Ника Павловна. Ноги на ширине плеч. Такую стойку называют равнобёдренный треугольник.

— Какой треугольник?

— Равнобёдренный, Ника Павловна. Равнобёдренный треугольник…

Ника перехватила пистолет обеими руками (тампотому что отдача, Ника Павловна), подняла, сфокусировалась. На миг перед глазами встала нарисованная мишень, листок, пришпиленный к двери, но он тут же исчез, и на его месте появилось холодное, самоуверенное лицо. Караев подошёл чуть ближе, и хотя их по-прежнему разделяли несколько метров, Ника видела всё очень чётко, как если бы он стоял прямо перед ней: тонкие крылья носа, чёрные зрачки, сливающиеся с почти такой же чёрной радужкой глаз, резкие, как будто нарисованные брови, иссиня выбритый подбородок, жёсткий, врезавшийся в него воротничок. Даже тонкие иссушенные трещинки на губах и расширенные поры чуть желтоватой кожи видела Ника, и ярость, клокочущая внутри, поднималась всё выше и выше.

— Положи пистолет, — приказал Караев. — Опусти руки, отойди к стене и повернись ко мне спиной.

Он сделал лёгкий кивок головой в сторону стены, пистолет в его руках едва заметно качнулся, но тут же выровнялся. Караев держал его спокойно и уверенно — привычно. И она отчётливо поняла: Караев успеет первым. На его стороне — отточенные годами тренировок рефлексы профессионального военного, на её — только ненависть. Слабый, почти призрачный шанс на победу. И ещё она поняла, что если сейчас отложит пистолет, то Караев стрелять не будет. Она нужна ему живой, чтобы шантажировать папу.

Всё это промелькнуло в мыслях и ушло, осталось только одно понимание — самое главное. Она выстрелит. Выстрелит, даже если это будет последним, что она сделает в своей жизни. За Кирилла. За того, бесконечно любимого, так и оставшегося навсегда в грязной каморке на заброшенном этаже. И за этого, глупого, лопоухого, нелепого, но преданного и верного.

— Указательный палец ложьте сюда. На спусковой крючок… …а большой поднимите выше, он не должен мешать.

В голове опять зазвучал голос Петренко. Парень, даже мёртвый, по-прежнему был с ней, отдавал команды, руководил, подбадривал.

— …вы цельтесь. Совместите сначала целик и мушку, а потом… мишень… и глаз левый закройте, вот так…

Она не сможет. Не успеет. Караев выстрелит первым. В чёрных безразличных глазах — холодный и трезвый расчёт. Он — машина. Невозможно тягаться с машиной. Она не успеет и всё равно… всё равно…

— Ника-а-а-а!

Высокая, смутно знакомая фигура выскочила из-за поворота, резко остановилась, словно натолкнувшись на невидимую стену. Караев дёрнулся на голос, отвлёкся, повернул голову. Секунда или даже доля секунды, но Нике этого хватило.

— За Кирилла!

Она так и не поняла, сказала ли она это вслух или просто подумала. На мгновение её оглушило, потом что-то толкнуло, резко и сильно. Отдача, та самая, о которой предупреждал Петренко. Но она не упала, удержалась. Стояла, чувствуя, как противно дрожат ноги, мелко трясутся вытянутые руки, наливается тяжестью пистолет. Она не опускала его, не могла опустить.

На полу лежал Караев. А чуть дальше стоял Сашка Поляков, оглушённый звуком выстрела, испуганный, бледный. Потом он с опаской приблизился к Караеву, слегка наклонился, предварительно оттолкнув ногой в сторону выпавший из рук Караева пистолет.

— Он мёртв, — неуверенно произнёс Сашка. — Ты его убила.

— Убила, — подтвердила Ника. Голос её дрогнул, но тут же обрёл твердость. — Да. Я его убила. Убила.

Глава 27. Вера

— Вера, тихо! Пожалуйста…

Знакомые глаза, обычно смешливые, дурашливые, а сейчас серьёзные и взрослые, были совсем рядом. В мягком орехово-золотистом шёлке тонули тёмные лучики-ниточки, тянущиеся от зрачков, блестящие капельки — отражение света коридорных ламп — и её лицо, потерянное, бледное, почти бесцветное.

— Пожалуйста, — негромко повторил он и легонько коснулся пальцем её губ, как бы запечатывая этим неловким жестом рвущийся на волю крик. Она чувствовала сухую, горячую кожу его рук, сбивчивое дыхание, щекочущее щёку, слышала стук сердца, громкий, отчётливый, почти чеканный — он сливался с её собственным сердцебиением, резким, болезненно отдающим в виски.

— М-марк…

— Тихо, — снова сказал он. — Молчи…

* * *

Марк увидел её первым. Бросился наперерез, схватил за рукав блузки и, не говоря ни слова, повлёк за собой. Вера, погружённая в свои мысли (она шла от КПП, раздумывая, что бы такое сказать в притоне, чтобы её пропустили — интуиция подсказывала, что так просто проникнуть туда не удастся), даже не сразу его узнала. Возмущенно попыталась вырваться, но, увидев, что это Марк Шостак, неожиданно подчинилась.

Вера с детства привыкла верховодить, это не ею руководили, а она — она сама — задавала тон, но сейчас было что-то такое в облике Марка, что у Веры пропало всякое желание с ним спорить. Он уверенно потащил её за собой, нырнул в один из проулков жилой зоны, оглянулся и, не давая опомниться, быстро шепнул: «теперь направо», до боли сжав в своей руке её ладонь. Он хорошо ориентировался в лабиринте отсеков, командовал, направлял, и Вера, уже окончательно потерявшаяся во всех этих «направо», «а теперь налево», покорно следовала за ним. Наконец они остановились в узком глухом коридоре, и Марк почти впечатал её в стену, загородил собой и, велев молчать, долго и настороженно прислушивался.

За те дни, что они не виделись, он заметно похудел, черты лица стали резче, маленький шрам над верхней губой, обычно незаметный, теперь отчётливо белел, волосы отросли, и длинная каштановая чёлка то и дело падала ему на глаза. Во всем этом не было ничего необычного, и вместе с тем — Вера это чувствовала