Богова делянка - Луис Бромфилд

— Бабушка, мы его застрелили! — воскликнул я. — Мы застрелили эту сволочь!

— Что? — Она посмотрела на меня; лицо у нее было почти что такого цвета, что ее волосы; в волосах надо лбом поблескивали очки. — Что ты сказал, Байярд Сарторис?

— Бабушка, мы убили его! У ворот! Только их там целая армия, а мы их тогда не видели — теперь они едут сюда…

Она села; тяжело осела в кресло, не отнимая от груди руку. Но голос звучал твердо, как всегда:

— Что такое? Маренго! Что вы наделали?

— Застрелили эту сволочь, Баушка! — сказал Ринго. — Убили его!

Потом там очутилась и Лувиния тоже, все еще с разинутым ртом и таким лицом, словно кто-то осыпал ее золой. Только не стоило читать по ее лицу; мы слышали, как в грязи чавкали и скользили копыта и один голос кричал:

— Оцепляй, ну, кто там! — и мы посмотрели и увидели, как они проплыли мимо окна: синие мундиры с ружьями. Потом услышали на крыльце сапоги и шпоры.

— Бабушка! — сказал я. — Бабушка!

Но словно никто из нас вообще не мог пошевелиться; мы просто стояли и смотрели на Бабушку, которая сидела, положив руку на грудь, с таким лицом, точно умерла, и таким голосом, точно она умерла.

— Лувиния! Что такое? Что они мне тут твердят?

Вот так это и случилось: словно как только мушкет решил выстрелить, все, что должно было затем произойти, стремительно понеслось, пытаясь одновременно втиснуться в мгновение его грохота. Я все еще слышал его, у меня в ушах все еще стоял гром, казалось, будто все мы: и Бабушка, и Ринго, и я — разговариваем друг с другом издалека. Потом она сказала:

— Быстро! Сюда! — и вот уже мы с Ринго, скрючившись, сидим по обе стороны от нее, прижимаясь к ее ногам и поджав коленки под подбородок, твердые концы полозьев кресла-качалки впиваются нам в спину, юбки шатром раскрыты над нами; тяжелая поступь, вот ноги входят и — рассказывала нам после Лувиния — сержант-янки, тряся перед Бабушкой мушкетом, говорит:

— А ну, бабуля! Где они? Мы видели, как они сюда побежали!

Нам ничего не было видно; мы просто сидели, скрючившись в полумраке, окутанные Бабушкиным запахом, который всегда исходил от ее одежды, постели и комнаты, и глаза у Ринго — словно два блюдца шоколадного пудинга, и оба мы, наверно, думали про то, что, сколько мы себя помним, Бабушка никогда ни за что не порола нас, кроме как за вранье, ну, и если хоть не наврали, а только смолчали; про то думали, как, бывало, она сначала выпорет нас, а потом велит стать на колени и сама станет на колени, и молит господа, чтоб простил нас.

— Вы ошибаетесь, — сказала она. — В этом доме нет никаких детей, и во всей усадьбе нет. Здесь вообще никого нет, кроме меня, моей служанки и людей, которые работают при доме.

— Значит, отрицаете, что раньше видели это ружье?

— Да. — С таким вот спокойствием, она не шелохнулась, сидела вытянувшись в струнку на самом краешке кресла, чтобы не сползли закрывавшие нас юбки. — Если вы сомневаетесь, можете обыскать дом.

— На этот счет будьте покойны, я и так собирался… Пошлите несколько человек наверх, — сказал он. — Если попадутся запертые двери, вы знаете, что делать. Да скажите там, на задах, хорошенько поискать в амбаре и в хижинах.

— Вы не найдете запертых дверей, — сказала Бабушка. — Во всяком случае, позвольте мне спросить вас…

— Нечего тут расспрашивать, бабуля. Сиди себе тихо. Лучше б порасспрашивала, прежде чем высылать этих чертенят с ружьем.

— А там не… — Мы слышали, как голос ее оборвался, потом заговорил снова, словно она стояла позади него с хлыстом, заставляя говорить. — Он не… тот, что… который…

— Кончился ли? Черт возьми, да! Сломал хребет — пришлось пристрелить!

— Пришлось… вам пришлось… пристрелить…

Тогда я не знал еще, что такое исполненное ужаса изумление, но все мы втроем: Ринго, Бабушка и я — были его воплощением.

— Да, ей-богу! Пришлось пристрелить! Лучший конь во всей армии! На него в будущее воскресенье собрался ставить весь полк…

Он еще что-то говорил, но мы не слушали. И не дышали тоже, уставившись друг на друга в сером сумраке; и я чуть не закричал прежде, чем Бабушка сказала.

— Разве они… они не… О слава богу! Слава богу!

— Мы не… — шепнул Ринго.

— Тише! — прошипел я. Потому что нам незачем было это говорить; словно, сами того не зная, мы вынуждены были долго просидеть, затаив дыхание, а теперь могли расслабиться и снова дышать. Может, потому мы и не слыхали, когда вошел другой; совсем не слыхали, это Лувиния и его увидела тоже — полковник с короткой, веселой бородкой и жесткими, веселыми серыми глазами, — он взглянул на Бабушку, которая сидела, положив руку на грудь, и снял шляпу. Только разговаривал он с сержантом.

— Что такое? — спросил он. — Что здесь происходит, Гаррисон?

— Они сюда побежали, — сказал сержант. — Я велел обыскать дом.

— А, — сказал полковник. Казалось, он совсем не сердится. Казалось, его голос просто холоден, отрывист и вежлив, и все. — На каком основании?

— Кто-то отсюда стрелял по армии Соединенных Штатов. Думаю, это достаточное основание.

Нам было слышно только звук; потом Лувиния рассказала нам, как он тряс мушкетом, стуча по полу прикладом.

— И убил одного коня, — сказал полковник.

— Это конь Соединенных Штатов. Я сам слышал, как генерал говорил, что, будь у него достаточно лошадей, он не стал бы тогда беспокоиться, есть кого на них посадить или нет. А тут мы едем спокойно по дороге, никого покамест не трогаем, а эти два чертенка… Лучший конь во всей армии; весь полк ставил…

— А, — сказал полковник. — Понятно. И что? Нашли?

— Нет еще. Как доходит до того, чтобы прятаться, эти мятежники точно крысы. Она говорит, что здесь никаких детей и нету даже.

— А, — сказал полковник. Лувиния рассказывала, что тут он впервые посмотрел на Бабушку, говорила, что от лица Бабушки его взгляд спустился вниз, на расправленные юбки; на целую минуту застыл на ее юбках, а потом вновь поднялся вверх, к ее лицу. И что, когда Бабушка соврала, она смотрела ему прямо в глаза.

— Правильно ли я понял, мадам, что ни в доме, ни поблизости нет детей?

— Никаких, сэр, — сказала Бабушка.

Тут он снова посмотрел на сержанта, говорила Лувиния:

— Здесь нет детей, сержант. Очевидно, стреляли