Красный и белый террор в России 1918-1922 гг. - Алексей Литвин

В 1937 г. приговаривали к расстрелу за высказанное сочувствие Троцкому, Тухачевскому и Султан-Галиеву, тех, кто имел царские награды, ранее состоял в партиях меньшевиков и эсеров, бывших сексотов НКВД «за двурушничество», бывших дворян и офицеров, за искажение фамилии Сталина, за высказанное сомнение в «вечности советской власти». В Казани тогда были расстреляны епископ Иосаф (И. И. Удалов), поручик Г. А. Остенсакен, владелец аптеки А И. Бреннинг, немец В. Лебер за переписку с германскими родственниками, торговцы, писатели, люди разных национал ьностей^[637].

В 1938 г. состав обвинений изменился: невинных людей стали расстреливать по подозрению в шпионаже. Разумеется, наряду с этим расстреливали за «антиколхозную и антисоветскую агитацию», сочувствие Франко, за слова: «перебить надо коммунистов, чтобы не морили крестьян»; «ввиду репрессий советской власти против моей семьи я ее ненавижу». «Шпионов» обнаруживали по национальности, месту рождения и по разнарядке начальства. Поляки, немцы, финны, латыши и другие арестовывались «за шпионаж» в пользу своей страны. Русские, евреи, татары обвинялись «в шпионаже» в пользу Румынии, Польши и т. д., поскольку или сами, или их родители приехали в Татарию из этих стран. Расстрельные списки «за шпионаж» утверждались Ежовым и Вышинским. По разнарядке, как «японский шпион», 14 ноября 1938 г. был расстрелян известный татарский писатель Карим Тинчурин. Вместе с ним еще восемь татар: учителей, бухгалтеров, пенсионеров, ничего общего ни с каким шпионажем не имевших^[638].

Осенью 1918 г. большевики мечтали сделать красный террор выражением народного гнева. Но добились они «единогласного» одобрения большого террора в середине 30-х годов, когда собрания и пресса единодушно требовали смертной казни тем, кому еще недавно рукоплескали^[639]. Сталинисты считали политику массовых чисток правильной, ибо накануне войны страна избавилась от «пятой колонны». Антисталинисты виновником большого террора полагают безымянную Систему, для которой «избыточный» террор закономерен. Есть и иная точка зрения, корректирующая последнее утверждение. Из нее следует, что сталинский террор заходил так далеко, что не столько усиливал, сколько ослаблял деспотическую власть, потому существовали различные, в том числе менее террористические варианты карательной политики, так называемый «мягкий сталинизм», сторонником которого был, например, Г. К. Орджоникидзе. В доказательство возможности такого развития указывается на то обстоятельство, что последователи Сталина после его смерти, не покушаясь на основы системы, отказались от крайностей государственного терроризма^[640].

Все эти точки зрения некорректны, в том числе и последняя, т. к. и она в какой-то степени оправдывает тоталитарную систему с ее преступной (мягкой или жесткой) карательной политикой. Думаю, что нельзя полагать борьбу с диссидентами при помощи «психушек», ссылок, лагерей более либеральной мерой по сравнению с расстрелами. Это тоже террор, и слова «лучше», «хуже» для определения преступности режима употреблять вряд ли имеет смысл. Любой террор преступен.

Большой террор был естествен для карательной политики тоталитарного государства. Его главное отличие от красного террора состояло в том, что в 1918 г. шла гражданская война и у населения было оружие, чтобы как-то противостоять репрессивному произволу красных или белых властей. В 30-е годы государственный террор со страшной силой обрушился на совершенно беззащитное, обуянное страхом население. Гитлер в те же годы уничтожал ненацистов и «расово неполноценных». Для Сталина никаких ограничений не было — массовый террор не обошел ни один слой населения, ни правящую партию, ни самих карателей^[641].