Годунов. Трагедии Смутного времени - Александр Николаевич Бубенников

бы Москву не втянул в это опасное предприятие. Нам это нужно? Сейчас вряд ли. Царь старается преобразовать наши войска по европейским образцам, сам учит людей ратному бою, лезет на валы и крепостные стены, меткость стрельбы из пушек стремится повысить. А как нам быть, если все это обернется походом вместе с королем Сигизмундом Третьим против турецкого султана? Как бы Дмитрий Иванович нас в латинство не стал обращать. Я наслышан уже о том, что его невеста-католичка отказывается принять православную веру при венчании. Куда мы идем, князь?

Мстиславский чуть повернул голову к Шуйскому и тихо ответил:

– Мне тоже не по душе, что наш царь как-то равнодушен к первенству православия, приравнивает его к латинской и лютеранской вере. Как будто он что-то папе и иезуитам пообещал. Да, надо честно признать, что конник и воин он отменный, саблей и копьем владеет блестяще, да и пушкарь великолепный. На медведя идет без всякого страха и бьет его в одиночку. Народу это нравится. Ходит по городу без охраны, интересуется положением дел, заглядывает в мастерские, лавки, всех на свою сторону перетягивает. А бояр и князей потихоньку стравливает по римскому принципу «разделяй и властвуй». На нас с тобой и наших старых соратников натравливает свою партию, состоящую из Басманова, Голицына, Бельского, других таких же негодяев.

– Голицына мы как-нибудь перетянем на свою сторону, а вот Басманова и Бельского – это вряд ли, – прошептал Шуйский, видя, что царь закругляет свои бурные, искрометные, но немного легкомысленные речи «про жизнь». – Потом договорим.

Многих москвичей удивляли частная жизнь и повседневный быт нового царя. Сначала они практически не обращали на это внимания, потом стали приглядываться, кое-что замечать. По столице пошел опасный шепоток про латинского царя. Мол, он к иконам подходит и прикладывается не по-нашему, целует святые образа не так. Перед началом обеда вообще не молится, во время столования желает не благословенной, чинной тишины, а громкой веселой музыки, ест кушанья, не положенные православным как в постные, так и в скоромные дни. Сановники тактично намекают ему, мол, нельзя так, великий государь, а он только отмахивается. Мне, царю, не до вас и не до ваших замечаний.

Бояре, которые с легкой руки Лжедмитрия теперь превратились в сенаторов, сильно дивились сметливости и быстроте ума молодого властителя. Уже случилось в государстве множество текущих дел, которые изначально казались членам думы чрезмерно сложными и запутанными. Некоторые из них решить вроде бы было вообще невозможно. Но государь быстро все распутывал и эффективно решал самые заковыристые проблемы. Он спокойно и деловито указывал на невежество и некомпетентность думцев-бояр, приказных дьяков, наместников и воевод. Все обращали внимание на то, что царь при всей своей амбициозности и тщеславии замечания делал не обидно, не дерзко, а по возможности мягко и ласково.

Мягкость, конечно, дело хорошее, однако искусство доносительства не было отброшено Лжедмитрием как излишнее и совсем ненужное для его державы. Сыск государя работал безукоризненно, любые слухи, неосторожные или опасные речи подданных тут же доходили до ушей государя.

Доброхоты донесли царю, что Василий Шуйский недоволен его желанием подготовить русское войско по западным образцам и отправить его против турецкого султана вместе с союзником, королем Сигизмундом Третьим, или без такового. От устных доносов Ивана Романова, Мстиславского и Голицына, с коими вел душеспасительные речи Шуйский, Лжедмитрий отмахнулся как от надоедливых мух.

Но в кругу бояр и дворян, близких к нему, Шуйский вел и куда более опасные речи. При Борисе Годунове он утверждал, что царевич Дмитрий зарезался в припадке падучей немочи, а при Федоре Годунове, до вступления самозванца в Москву, говорил, что царевич Дмитрий жив. Теперь этот боярин опять заявлял, что своими глазами видел труп царевича, трогал его руками. Да, это был тот самый мальчик, сын Ивана Грозного и Марии Нагой, которого он очень хорошо знал. Если так, то выходит, что на троне сидит самозванец, Лжедмитрий.

Любой неприродный царь приказал бы своим приспешникам тайно схватить Шуйского, отвезти в монастырь, постричь в чернецы и сгноить там. Или убить без шума и крови, отравить. Однако сын Ивана Грозного вдруг потребовал публичного разбирательства, дал ход рассмотрению тайного доноса, сделал его гласным.

Лжедмитрий созвал Земский собор, через патриарха Игнатия подключил к рассмотрению дела все духовенство из всех уголков Русской земли. Надо сказать, что это был вполне настоящий, не шутейный собор, первый в русской истории, где присутствовали реальные выборные представители от всех сословий страны, нечто вроде какого-нибудь западноевропейского парламента или польского сейма.

Самое удивительное и парадоксальное состояло в том, что царь вызвал боярина Шуйского на открытый интеллектуальный диспут. Он считал, что истинный природный государь, сын царя Ивана Грозного должен был вести себя именно так.

Надо сказать, что я, автор этой книги, считаю, что наш самозванец таковым и являлся на самом деле. Поэтому он, мой герой, на этих страницах будет думать точно так же. Есть версия, что Лжедмитрий Первый и вправду был сыном Ивана Грозного, только не от Марии Нагой, а от блуда с какой-то литовской дворянкой.

Шуйский, испуганный напором и интеллектуальной мощью природного царя, достойного сына Иван Грозного, уклонился от публичного унижения в диспуте, на глазах у всех. Он покаялся, повинился перед собором. Мол, дьявол попутал. Судите меня, православные. Я смиренно приму любое ваше решение. Оговорил я нашего великого государя.

Земский собор единодушно приговаривает клеветника-боярина к позорной смерти. На Лобном месте при огромном стечении московского народа должен был погибнуть человек, которого пятнадцать лет назад Борис Годунов отправил в Углич, назначил начальником розыска по делу о гибели царевича Дмитрия. Шуйский видел мертвого ребенка, разобрался в сути дела, назвал Нагих и их приспешников виновниками бунта и гибели полутора десятков невинных людей.

Князь Шуйский из знаменитого рода суздальских Рюриковичей с ужасом в глазах взошел на Лобное место, покорно положил голову на плаху и ждал подхода палача. Тот чего-то медлил, замешкался, но все же поднял острый топор над шеей престарелого вельможи. Тут кто-то начал махать руками и кричать заплечных дел мастеру, чтобы он остановил казнь.

Прискакал гонец от царя Дмитрия Ивановича и объявил громким торжественным голосом:

– Государь милует преступника Шуйского. Казнь усекновением головы заменяется ссылкой.

Народ был искренне рад милости своего царя, считал, что только так и должен поступать настоящий, природный властитель, пекущийся о сбережении жизней своих подданных, которые неловко поскользнулись в своих заблуждениях на скользких крутых горках русской истории. Тут же был зачитан пафосный манифест царя, адресованный народу. В нем говорилось, что государь Дмитрий