Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков

Матвей Платов его сразу раскусил, и Долгоруков молодого хорунжего сразу приметил. Зашел он по прибытии к командующему, как сын-наследник к престарелому отцу, почтительно, но не подобострастно. Держался достойно. Во взаимоотношениях его с раболепствующими штабными чувствовались снисходительность и даже неуловимое презрение вольного человека к холопам.

Приглядываясь, зачислил князь молодого Платова наравне с другими молодыми офицерами бессменным ординарцем, и заметался тот как угорелый. Поручения выполнял неукоснительно и безукоризненно. А кто на службе выкладывался, тех князь любил. И о Платове говаривал он со вздохом:

— Я б его по своему штабу провел… молодец! Одно плохо: русской грамоты — читать и писать — не знает.

Выделялся юный хорунжий среди русских бар. На одном месте не сиживал и готов был даром жизнью рискнуть. Вот все и любовались им, как в последний раз. Смел и дерзок, весел и игрив. Прозоровскому, усердному почитателю прусского короля, как-то сказал за столом:

— Да били мы его, этого Фридриха.

Жилистый, подвижный Прозоровский резко обернулся:

— Вы сами изволили бить, Матвей Иванович?

— Ну, не я, так отец мой.

— Ах, отец…

Командующий, сам раненый под Кюстрином[41], улыбнулся, накрыл рукой сжатый кулак Прозоровского:

— Ладно, Сашенька, будет…

А Платову впоследствии внушил отечески:

— Не задирайся, а то всю жизнь будешь в донских старшинах куковать.

Вскоре после того, как отпраздновали апостола Андрея Первозванного, Долгоруков записал Матвея есаулом и велел собрать ему в команду всех казаков, бывших при главной квартире на посылках. Матвею сказал:

— Ты бы грамоте учился, Святое Писание читал. Или из этой… гиштории…

Весной засобирались Крым воевать. Долгоруков и Прозоровский задело взялись круто. Нагнали войск. Потянулись по молодой травке из украинских сел к границе красногрудые солдатские полки, за ними — гусары, карабинеры. С линии и с самого Дона подошли со своими полками Краснощеков, Кутейников, Колпаков, Денисовы ребята, Илья и Михаил, Дмитрий Иловайский и Михаил Себряков. Отец, Иван Федорович, со своими казаками явился.

Апрель и начало мая стояли, не двигаясь, кормили лошадей, выжидали. От Днестра и до Кубани, через Днепр и Дон, шла бесконечным потоком, пыльным и разноголосым, присягнувшая России на верность ногайская орда. В прошлом году не пустили их турки за Дунай, бросили на съедение Румянцеву тысяч двести, а то и триста. Теперь их, замирившихся, отсылали русские куда-нибудь подальше, в прикубанскую степь, чтоб в грядущей драке с крымчаками под ногами не путались.

25 мая внезапным ударом армия Долгорукова захватила Маячок и, раскинув крылья боковых охранений, вышла к сплошному семиверстному рву перекопских укреплений. Сам командующий со всеми своими адъютантами, ординарцами и конвоем выехал к войскам.

Под Перекопом пошаливали наездники, выезжали удариться, подловить друг друга. Кого-то за ров утянули на аркане, кого-то в степи вызревшей, начавшей блекнуть[42], навек положили. И казаки не выдавали. Иван Кошкин из полка Иловайского двух татар схватил и представил. Сознались те, что турок в крепости тысяч до семи и татар вдоль рва и вала тысяч до пятидесяти.

Главные силы крымчаков — на Дунае, там после прошлогоднего погрома главного удара ждут.

Штурм Перекопа «неискусный» Долгорукий разыграл как по нотам. Короткой июльской ночью четыре полка с шанцевым инструментом, лестницами и полковыми пушками (по две на полк) со всей фурией[43]ударили на укрепления, скатились в ров и полезли на стену.

В одно с ними время вертлявый в седле, поджарый Прозоровский повел конницу вброд через Сиваш. Зачвакали, заплескали по гнилой вонючей воде тысячи копыт. Уплыли в невидь четыре бунчука Михайлы Себрякова. Тяжело пошли регулярные[44]…

Командующий с генералами на холме у шатра ждали. Поглядывали на всполохи стрельбы, на сереющий восход, подносили к уху часы.

— Пора!

— Не слышно чего-то…

— Пора!

Долгоруков, в нетерпении комкая платочек в пухлой руке, срывающимся голосом тихо сказал Матвею:

— Скачи, голубчик. Передай, чтоб начинали.

Матвей упал животом на гриву, пугая коня откинутой рукой, понесся…

Третья колонна, самая мощная, в нескольких верстах от разгоревшегося боя бесшумно подступила и так же перемахнула через ров и вал.

Матвей покрутился у рва, напиравшая пехота так и норовила спихнуть лошадь вниз. Зло и дружно лезли солдаты, посвиста татарских стрел за топотом не слышно. Увязавшемуся за ним казаку наказал:

— Скачи, скажи, что полезли. Коня моего не потеряй… — а сам саблю в руку и по-кошачьи мягко сорвался с седла прямо в черный провал кипящего солдатами рва…

К утру заметавшиеся меж прорвавшимися русскими отрядами татары умчались на юг, к горам. Турок добивали в самой крепости. Ворота распахнули. Въехавший в них Долгоруков от обилия чувств недоуменно разводил руками, словно удивлялся: «Чего тут брать-то? И как мы раньше не смогли?»

Матвей Платов встретил командующего в крепости в разорванном кафтане. Отсалютовал саблей гордо, словно сам, один, крепость взял и передал из рук в руки. Весь вид его не позволял недооценить сей славный подвиг.

Долгоруков на награды был скуп. И хотя Матвей молчал да тянулся, командующий поулыбался, вроде расслышал в молчании просьбу, опять развел руками:

— За что ж тебя, голубчик, награждать? Долг наш такой, — отъезжая добавил. — Впрочем, служи, Христос с тобой, а я тебя не забуду.

И впрямь не забыл. После жестокого боя под Кафой и оккупации Крыма, на Новый год, получил Матвей по его представлению «войскового старшину» и стал ждать вакансии — полк в командование принять.

В юности дни летят быстро, а время тянется медленно. Два года, как ушел Матвей Платов на войну. Это ж целая жизнь! Вся молодость пройти может. Чего только за это время ни случилось! Язву моровую пережили. Заглохла как-то отцова мысль выдать Наденьку за хана Темира. Так и осталась она в Черкасске, в каменном беленом доме, изящная, как статуэтка, с изысканными манерами. Вспыхивала и проходила очередная влюбленность. Самое время девке замуж, но воздерживались сваты. То ли отказа побаивались от вознесшегося Ефремова — не было ему на Дону равного по богатству, по гордости, — то ли предчувствовали нехорошее.