Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

записать младенца по месту проживания. Крестить тут, коли не окрестили в русской церкви в Харбине. И тем не менее, не сделала ни того, ни другого. Как она обошла требования, её грех. Старушка-хозяйка сама удивлялась тому обстоятельству. Но я не удивлялся. Мы с Лиленькой повторяли друг друга. Мы слишком близки и схожи, слишком горды и страстны. Только она давала волю своим страстям, а я их утаптывал. И не крестив мальчика на чужбине, может быть, не найдя там нужного прихода, она знала, что я крещу его в старую веру. Мать поручала мне сына. То наше с ней дитя.

– Да, но Анатолий мой сын!

– Должен признать, нашему ребёнку Лиленька выбрала прекрасного отца.

Когда разговор исчерпал себя, встало солнце, приподнявшись над горизонтом и едва осветив землю.

В сизо-молочном, непрозрачном свете, не встретив ни души по пути, прошли слободкой трое: двое мужчин и женщина. Шли торопливым шагом, молча. Возле запертых кладбищенских ворот шаг сбавили, приостановились. Мужчина в длинном старомодном, словно сутана, пальто отпер замок своим ключом. Сторожа будить не стали. Женщина осталась стоять под тёмными окнами сторожки, мужчины прошли на церковный двор и свернули к погосту.

В доме Лантратовых досыпали ночь.

Лавр, карауливший ночной разговор, проводив гостей, только прилёг, собираясь через час пробудиться, пойти на службу.

Липа жарко молилась на ночь о ребёнке иерея. Толика устроили на перине, разложенной на сундуке в светёлке Найдёныша. Липа клала земные поклоны на подручник, шепча и серчая: «Ооставь, Оосподи, не отдавай расфуфыренной барышне. И пусть одета та как солдатка, а всё одно, видно, расфуфыренная и барышня. Усмотри, вразуми и помилуй!». Ходики на стене убаюкивали мальчика, то и дело просыпавшегося, будто понимавшего, что в комнате через зал и библиотеку, под зелёной кабинетной лампой идёт разговор о нём самом.

За стеной спальни металась, как мечутся в неудобной или больной, жаркой постели, девушка; под щекой лежало мятое, в разводах письмо.

Дом еле держал сон в начале нового, подступившего дня.

Решили не беспокоить уснувшего ребёнка. Сговорились привести его следующим вечером к Сиверсам и оставить там на ночь. Иерей взялся поговорить с Толиком о его матери, семейной истории, появлении отца. При общей растерянности и удручённости с ребёнком нужно говорить взрослым языком, предельно откровенно. Разговор предстоит не проще того, что состоялся нынешней ночью. Но обойти его нет никакой возможности. Такой час пришёл.

9

«А козлик рогатый

з

а котиком ходит…»

Выстрелы в арке звучали отголоском несколько дней.

Их гулкое эхо заставило Дину вернуться к Муханову, не помышлять о поэте-Сашке. Однажды решилась на жизнь простую и счастливую – осечка. С той ночи, когда Муханов объявил о полынье и найденных вещах, прошло несколько мучительных дней. Дина, очнувшись, поверила не пустым глазам, не сочувственно-паточной интонации, но статье. Вечером, следующим за выстрелами, в доме появилась свежая газета с описанием случая на Яузе. Фотоснимок чёрной дыры на белой льдине и разбросанная по краю промоины одежда. Шарф полз длинной змеёй к полынье. Короткая заметка о предполагаемом утопленнике на Воронцовых полях – молодом мужчине неустановленной личности. Вот и всё. Не врёт. Не врёт… Не врёт.

Больше Дина не выбиралась из дому, не замечала подарки и знаки внимания Муханова и тосковала, тосковала. Потом и тоска истончилась, осела. Бесившийся первые дни Муханов, наконец, смягчился, наблюдая за непривычно податливым поведением девушки. И даже сам предложил Диночке выбраться в ломбард, на аукцион или галерею, испытывая. Но та, кроткая и послушливая, отказывалась. Предложил в кабаре сходить, новинка в Красной Москве, модный ту-степ танцуют – отказалась. Муханов все вечера проводил в «гнёздышке», пораньше отпускал Турмалайку и с нетерпением дожидался ночи. И хотя в постели он не узнавал прежнюю свою гадину, новая его Гайде вполне ему нравилась и даже раззадоривала смирением и уступчивостью. В благодарность за послушание у Дины появлялись обновки: шёлковый пеньюар, манто из чернобурки, кажется, ношеное, и кольцо с аметистом. Дни благодарения, усмехалась про себя Диночка. Турмалайка в минуты отсутствия хозяйки, а хозяйка теперь почти всегда отсутствовала, даже находясь дома, беззастенчиво ощупывала пеньюар и манто, не имея возможности оценить перстень.

Вечеров Дина не ждала и не обращала внимания на приход хозяина – Паука, как мысленно прозвала Муханова. Замечала его по необходимости. Либо за ужином, обронив ложку, встретив недоумённый взгляд на третий подряд оклик. Либо в постели, когда робкий до холодного поту Муханов от слезливой жалости к себе вдруг злился и наваливался на безучастное тело девушки, мял его, вертел, как тряпичную куклу-мотанку и, наигравшись, отшвыривал, терял интерес.

В дневные минуты за умыванием, выбором одежды и еды, в прогулках по квартире-«музею» Дина слушала в себе стихи, звучавшие над льдистой Яузой. Повторять их она не могла лишь в минуты, когда Муханов игрался с «мотанкой». Тут Сашкины стихи пропадали: ни строчки, ни словечка. И приходилось вызывать в памяти что-то из гимназической поры, заглушая отвращение и ненависть к себе, какие вызывала близость с Пауком.

Птичка летает,

Птичка играет,

Птичка поет;

Птичка летала,

Птичка играла,

Птички уж нет!

Где же ты, птичка?

Где ты, певичка?

В дальнем краю

Гнездышко вьешь ты;

Там и поешь ты

Песню свою.

Муханов прав: ей не на фабрику, не в монастырь.

Ей сидеть в банке и отражаться в пустых, стеклянных глазах Паука, разглядывающих и следящих. Непереносимее стал запах его тела, его рук, ладоней и губ. Страшнее глаза. Скучнее разговоры. Он не скрывал, его раздражала безучастность за столом, отсутствующий взгляд и слух, необходимость вызывать внимание, принадлежавшее не ему, а кому-то иному, может быть, мёртвому. Муханов злился. Однажды напомнил о встрече в арке, принялся насмехаться над обмочившим штаны поэтишкой, Дина вперилась в его белёсые глаза долгим взглядом. Продолжать Муханову не захотелось. Не из приличия, а от увиденного совершенно безумного, не прощающего огонька в женских зрачках. Впервые утвердился: вовремя спрятал пистолетик.

С рассветом Муханов исчезал, заявлялся поздними вечерами, вверяя на день свою наложницу верной Турмалайке. А ночью повторялось то же самое: паук заползал в банку к невольнице.

Там котик усатый

По садику бродит,

А козлик рогатый

За котиком ходит;

И лапочкой котик

Помадит свой ротик;

А козлик седою

Трясет бородою.

Дина, днём оставаясь наедине с мыслями о Сашке, отгоняла временами приходящую на ум мысль встретиться с Милицей или Витой. К Мушке она, правда,