Если любишь (сборник) - Курбандурды Курбансахатов

Дурды и Клычли взволнованно смотрели на поэта.

Наконец Махтумкули оторвал взгляд от пламени, улыбнулся тепло и чуть виновато сказал:

— Что же мы сидим и молчим, друзья? Спой что-нибудь, Дурдыджан.

Бахши взял свой дутар, засучил правый рукав халата, задумался.

— Из "Гёр-оглы"[54], — подсказал поэт.

Дурды помедлил еще, сосредоточиваясь, потом особым округлым движением взмахнул рукой и ударил но струнам…

У нее глаза как у газели — пугливые, трепетные, готовые отозваться теплом на ласку и слезами на боль.

Ей противен Шатырбек, пьяный, пахнущий лошадиным потом и грязным бельем, смотрящий на нее масленым, похотливым взглядом.

Но Рейхан-ханум приказала…

— Слышите? Поют, — говорит Шукуфе.

Шатырбек прислушался. Туркменская песня… Это, несомненно, поет тот, с дутаром.

Он усмехнулся недобро:

— Пусть поют. Завтра они запоют по-другому.

И потянулся к Шукуфе.

Она поспешно подвинула к нему пиалу.

— Пейте, бек. Багдадское вино.

Его рука повисла в воздухе, потом опустилась. Он взял полную пиалу и, расплескивая содержимое, выпил до дна.

— Пусть поют, — повторил он заплетающимся языком. — Иди ко мне…

Гулам поднялся к себе посмотреть, как собираются в дальнюю дорогу дети. Хамидэ укладывала в хурджун самое необходимое — одежду, тунчу[55], миски, лепешки, завернутые в скатерть.

— Терьяк уже подействовал, — шепотом сказал Гулам, — стражник спит. Поспешите.

— Я готов, — ответил Джават.

— И я, — выпрямилась Хамидэ.

Гулам улыбнулся ей.

— Хорошо, жди. А мы с Джаватом приготовим коней. Дождь, кажется, перестает.

Они тихо спустились в темный двор. Прислушиваясь к песне, доносящейся из сарая, они подошли к конюшие. Лошади, почуяв людей, забеспокоились.

Гулам давно не седлал коней, и они провозились в конюшне слишком долго.

Сарбаз спал сидя, прислонившись спиной к двери сарая. Обнаженная сабля лежала у вытянутых ног.

— Придется его оттащить в сторону, — прошептал Гулам.

— Не проснется? — В голосе Джавата прозвучала тревога.

— Другого выхода ист, — ответил отец. — Но ты не бойся, я не пожалел терьяка.

Они в нерешительности остановились над храпящим охранником. Он пробормотал что-то несвязное, повернулся и стал валиться на бок. Джават подхватил его под руки, Гулам взялся за ноги. Сарбаз не проснулся.

Звякнул засов.

— Выходите, — чуть слышно сказал Гулам. — Кони готовы.

Шукуфе лежала, закрыв глаза.

"Дурак, — злясь на собственное бессилие, думал Шатырбек, — я слишком много пил". Кружилась голова. Шатырбек никак нёс мог остановить медленное вращение стен. И Шукуфе все уплывала и уплывала от него…

Он положил руку ей на грудь. Шукуфе вздрогнула, напряглась, но не открыла глаз.

В это время оборвалась песня. Шатырбек с трудом поднялся, шатаясь подошел к окну, толкнул раму. Холодные брызги охладили лицо.

Внизу, во дворе, было тихо.

— Эй, Гулам! — крикнул Шатырбек.

И сразу же отозвался повар:

— Я слушаю вас, бек.

Что-то необычное послышалось Шатырбеку в его голосе, — может быть, излишняя угодливость.

— Почему перестал петь этот… как его?

— Туркмены устали, мой бек, и хотят отдыхать, — донеслось из темноты.

Почему он все это знает?

Шатырбек вглядывался в ночь.

— Принеси мне вина и что-нибудь закусить.

Он продрог и закрыл окно.

— Сейчас мы выпьем с тобой, — сказал он девушке.

Она открыла глаза и села.

Со двора снова донеслись звуки дутара.

— Я буду петь, — сказал Дурды, ударяя по струнам дутара. — Пусть он думает, что все мы еще тут. А вы тем временем…

— Нет, — твердо сказал Махтумкули, — мы поедем все вместе.

— Не надо спорить, друг, — мягко возразил Дурды. — Иначе мы не сумеем отсюда вырваться.

В сарай заглянул Гулам.

— Скорей! — взволнованно прошептал он, косясь на спящего сарбаза. — Через минуту будет поздно!

Дурды-бахши запел.

Махтумкули понял, что уговаривать его бесполезно.

— Твой конь ждет тебя, — сказал он. — Не мешкай, догоняй нас.

Мокрая земля скрадывала звук копыт.

Они вывели лошадей.

— Мы с Дурды догоним вас, — сказал Гулам, пожимая поэту руку. И подошел к детям. — Береги сестру, Джават.

Махтумкули окликнул его:

— Едем вместе!

Гулам покачал головой.

— Шатырбек ждет меня. Если я не приду сейчас… Ну, счастливо!

Он подождал, пока затих топот лошадей вдали, и медленно побрел на кухню.

В ночи гремел голос Дурды-бахши. Наверное, бахши никогда не пел так громко и так самозабвенно.

Гулам поставил на поднос кувшин с вином, две миски с пловом, положил несколько гранатов, ломтики сушеной дыни и собрался уже подняться в голубую комнату Рейхан-ханум, как вдруг услышал скрип ступенек под грузным телом. У него похолодело в груди, задрожали руки. Звякнула миска, ударившаяся о кувшин.

Шатырбек распахнул дверь.

— Ты заставляешь ждать, повар!

Гулам молча посмотрел на поднос, уставленный яствами. Наконец нашел в себе силы сказать:

— Вы напрасно волнуетесь, бек. Я уже иду.

Шатырбек вошел в кухню, зачем-то глянул в казан с пловом.

— Сарбазы спят?

— Отдыхают, — поспешно подтвердил Гулам. — Можно нести вам угощение?

И снова более обычного был слащав его голос. Он сам понял это.

Шатырбек внимательно, уже совсем трезво посмотрел в глаза.

— А туркмены?

Гулам взглянул на темное окно. Со двора неслась песня Дурды-бахши.

— Пусть спят, — сказал Шатырбек.

Гулам поспешно поставил поднос.

— Я сейчас скажу им.

Но Шатырбек остановил его:

— Я сам.

Ноги отказали Гуламу, и он прислонился к стене, чувствуя, что сейчас упадет.

В открытую дверь он видел, как Шатырбек шел через двор к сараю.

— Эй, Гулам, посвети мне!

Руки не слушались. Фитиль утонул в масле, и Гулам долго доставал его щепкой.

А песня все звучала в ночи.

— Долго я буду ждать?

Шатырбек снова стоял в дверях.

— Я сейчас… сейчас, — прошептал Гулам, дрожащей рукой поднося зажженную в очаге щепку к фитилю.

Дурды-бахши все пел.

— Ладно, — сказал Шатырбек, зевая, — пошли наверх.

Но прежде чем подняться по скрипучей лестнице, он растолкал одного из сарбазов и приказал охранять конюшню.

XII

Дождь перестал, но небо было закрыто плотными тучами, и всадники с трудом различали дорогу.

Они скакали уже несколько часов. Лошади тяжело дышали, спотыкались все чаще и чаще.

— Надо остановиться, — сказал Махтумкули. — Теперь мы на исконной земле туркмен.

У развилки дорог, под чинарой, возле которой лежал большой камень, они устроили небольшой лагерь. Костра не разжигали, поели всухомятку.

— Вы наломайте веток и ложитесь, — сказал Махтумкули своим молодым спутникам, — я все равно не смогу уснуть.

Он сидел на разостланном ковровом хурджуне и вглядывался в темноту. Иногда в разрывах туч появлялась лупа, и он видел уже невдалеке горы — там была его родина.

Махтумкули думал о ней с нежностью. Там, в зеленых долинах, вольно раскинувшихся между рыжими голыми хребтами, он родился, там познал радость поэзии,