Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

было бы спокойнее храпеть где-нибудь под забором (и пусть даже собаки изорвали бы все штаны!), чем мотаться от полосы к полосе и собирать каждый колосок, который не сожгла засуха. Да вот еду в подтаежные колхозы искать сенокосов. А для чего это мне? Не лучше ли мне взять пол-литра да под ракитами с Карпом Федоровичем посидеть? Но тогда что будет? Ты вот тоже два месяца как пришел с фронта и два месяца пропиваешь фронтовой заработок…

– Прокопий Сергеич…

– Ну?

– Простите… Я… мы… вы… я и сам… – А дальше Карп Федорович всхлипнул и, пошатнувшись, оперся рукой на столб у ворот. Он готов был разрыдаться.

Гвардии капитан взглянул на меня и так же спокойно, но уверенно, как говорил и с Карпом Федоровичем, сказал:

– Вы спросили у меня, товарищ, почему наши жены без нас не перевели на дрова заплоты? Да потому, что мы – кривинцы. я здесь председателем с тридцать девятого года бессменно. То есть в июне сорок первого года я был мобилизован и ушел на фронт. Но мы все, фронтовики, кое-что пописывали домой… А заплоты зачем же жечь? Дом без ограды да без заплота, как обгорелый пень! И жильем не пахнет в таком доме. А с фронта нас вернулось больше сотни человек. На отходничество ушло одиннадцать человек, – все шоферы. Мы их отпустили правлением. Карпа Федоровича я считаю работающим в колхозе. Но вот видите, что получается? Он еще не проснулся!..

– Это я-то, Прокопий Сергеич? – вдруг воспрянул Карп Федорович. – Я не проснулся? А это мы посмотрим, Прокопий Сергеич, как я не проснулся! – И Карп Федорович, четверть часа до этого распевавший «Милку», вдруг твердо и уверенно пошел в направлении колхозный кузницы.

Гвардии капитан, наблюдая за движением Карпа Федоровича, который старался идти ровно и не шататься, сказал:

– Сегодня-то он работать не будет. Проспится в кузнице. А вот завтра он – работник. Он у нас колхозный механик. Вы уж извините, я уезжаю. Видите, Вороной копытит?

Действительно, Вороной открыто выражал свое нетерпение. До этого момента он стоял спокойно, как вкопанный, изредка перепрядая ушами, точно прислушивался к тому, что говорил его хозяин Карпу Федоровичу. Но не успел Карп Федорович скрыться в черном зеве кузницы, как Вороной начал бить копытом землю и подавать свой голос, будто звал хозяина в деловую поездку.

Козырнув мне по военной привычке, Прокопий Сергеевич вскочил в тарантас и взял в руки вожжи. Вороной с места тронул крупной рысью.

Через час, напившись холодного молока у одной гостеприимной колхозницы, я пошел на реку искупаться. Карпа Федоровича нигде не было слышно. Лишь загорелые, краснощекие ребятишки напоминали о недавнем инциденте. Приплясывая голыми пятками в горячей и мягкой, как пух, дорожной пыли, они задорно напевали с разными вариациями:

Е-ех, Ми-илка мая,

Милка Карпа подвела…

1946

Саша

1

В октябре 1945 года над Хакасской степью проносился небывалой силы ураган. Я в этот день на овцеводческой ферме «Георгиева Коса» наблюдал за обмолотом хлебов. Ферма была расположена на высоте 1800 метров над уровнем моря.

Овцеводы «Георгиевой Косы» еще утром обратили внимание на странное явление: птицы улетали с фермы. С шумом и свистом мчались в низменности к Енисею воробьи, вороны, сороки, зяблики, и даже орлы-стервятники, ютившиеся в каменных ущельях близ «Георгиевой Косы», улетали куда-то на восток.

А между тем с утра и до полудня была такая необыкновенная тишина, что, выпусти из рук пушинку, она на вершок не уклонится от линии вертикального падения. Небо было ясное, чистое, по-осеннему высокое и прозрачно-голубое. В полуденную пору по-весеннему пригревало солнце.

И вдруг, под вечер, над фермою повисло огромное клубящееся черное облако с белесыми обводами вокруг. Солнце скрылось. Дохнуло холодом и сыростью. Овцеводы заволновались.

– Эка беда, буран, видать, разыграется? Как бы снежок с морозцем не ударил!

Меня с управляющим фермой, Ермолаевым, ураган настиг на пути к поселку. Он дунул нам в спину. Дунул с такой страшной силой, что я чуть-чуть не вылетел из седла. А тут и началось!

Наши лошади еле успевали переставлять ноги. Их гнал ураган. Корноухая красавка, монгольская горная кобылица, всхрапывая, спотыкаясь, мчала меня галопом. Вслед за нами в воздухе неслась солома, обломанные ветви деревьев, палки, увядшие осенние листья берез и мелкого высокогорного кустарника. С грохотом и звоном у самых ног моей лошади прогромыхала пустая железная бочка. Вероятно, где-то поблизости размещался стан тракторной бригады.

Но все это было только начало урагана.

Не прошло и четверти часа, как небо совершенно потемнело. Тучи низко нависли над землей. Повалил мокрый снег. Вернее, он мчался вместе с ураганом. Он лип, как пластырь, на стены изб, на стекла окон, облепил деревья. Все кругом вихрилось, свистело, завывало, стонало. Казалось, вот-вот поглотит тебя этот мятущийся вихрь, схватит, окрутит и умчит куда-нибудь к дьяволу на кулички. С двух кошар снесло крыши. Двадцатипятитонный пустой бак нефтехранилища подняло в воздух, подбросило и укатило куда-то во мглу.

«Георгиева Коса» гудела.

Мы с Ермолаевым выбрались из дикой пляски бурана и уже в тепле, за семейным ужином, с наслаждением, перебивая друг друга, рассказывали о бурях, тайфунах и ураганах.

Павел Семеныч Ермолаев, молодой еще, лет тридцати пяти, белобрысый, с зеленоватыми задорными глазами, офицер – участник Отечественной войны, похаживая по комнате, с удовольствием рассказывал, как однажды на фронте в такую же вот бурю он шел в разведку с группой бойцов и блестяще выполнил оперативное задание.

Вдруг кто-то настойчиво трижды постучал в окно. Что-то случилось, – решили мы. Иначе кому бы это понадобилось в такой свистящей мгле пробираться к управляющему?

В переднюю вошла жена старшего чабана фермы, Марьяна Горина. Она была в снегу с ног до головы и смахивала на снежную бабу, что лепят мальчишки.

– Павел Семенович, – плаксиво заговорила Марьяна сразу же, как только переступила порог, – дочурка-то моя, Саша, пропадает невесть где! А вить буран. Свету белого не видно. Ветрище с ног валит.

– А где она, Саша-то ваша?

– С отарами. Невесть где. О-ох, беда! – И Марьяна разрыдалась на весь дом, приговаривая: – Сашенька, Сашенька, голубка моя… Что же делать-то, господи? Павел Семеныч, спасите дочку! В степи вить она осталась, с отарами.

– Как это в степи? – сразу взволновался управляющий. – Разве отары не в пригонах? – Даже голос у Ермолаева переменился, стал грубее и хриповатее.

– То-то и дело, что не в пригонах, – ответила всхлипывающая Марьяна. – Три отары: Опришникова Максима, Сулина Ивана, нагульные, и наши отборные мериносы, все у ней, у Саши!

Три отары! Овцы-мериносы. Знатная, первоклассная порода. Ермолаев даже побелел от такого