Русский всадник в парадигме власти - Бэлла Шапиро

Изгнание Иваном IV Пимена обыкновенно ассоциируют с «шествием на осляти», которое проводилось в неделю Ваий на Вербное воскресенье, где царь менялся ролями с патриархом. Центром внимания была «лошадь, покрытая до копыт белым холстом, уши у ней покровом удлинены наподобие ослиных. На этой лошади сидит Митрополит^[100], сбоку, как ездят верхом женщины; на складках его платья лежит книга с распятием дорогой работы на переплете; книгу эту Митрополит держит левой рукой, правой — крест, которым он беспрестанно благословляет народ во все время шествия. Человек 30 расстилают свои платья перед лошадью и, как только она пройдет по ним, поднимают платья, забегают вперед и снова расстилают, так что лошадь постоянно идет по одеждам <…> Один из царских знатных ведет лошадь за голову; сам же Царь, идя пешком, ведет лошадь за конец повода узды одной рукой, в другой он держит вербу. За лошадью следуют остальные царские придворные, дворяне и громадная толпа народа. В таком порядке они ходят от одной церкви к другой по Кремлю, на расстоянии двух полетов ядра, и таким же образом возвращаются в Царскую Церковь, где и оканчивают службу»^[101].

Обряд символизировал вход Господень в Иерусалим; он понимался как церковное таинство и одновременно народный праздник. История действа происходила из Новгорода, где оно было известно, по крайней мере, с конца XV в.^[102] Близкое по смыслу шествие проводилось и при поставлении патриарха или митрополита, с тем отличием, что здесь осла вел придворный — это мог быть конюший, боярин или окольничий, который не представлял царя, а только выполнял почетную функцию^[103].

Рассматривая поругание Пимена с точки зрения анти-поведения (обратного, перевернутого поведения), которое у Ивана IV приобрело особенно широкие символические формы^[104], «шествие архиепископа на кобыле» приобретает отчетливый смысл развенчания церковного иерарха. Расправа над Пименом стала апогеем новгородского погрома, когда уничтожались материальные ценности, люди^[105] и святыни. Тиран «вошел в Великий Новгород, во двор к [архи]епископу и отобрал у него все его [имущество]. Были сняты также самые большие колокола, а из церквей забрано все, что ему полюбилось <…> Каждый день он поднимался и переезжал в другой монастырь <…> Он приказывал истязать и монахов, и многие из них были убиты. Таких монастырей внутри и вне города было до 300^[106], и ни один из них не был пощажен… Целых шесть недель без перерыва длились ужас и несчастье в этом городе <…> Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось»^[107]. Фактически разгром Новгорода — места, с которым связывались русские традиции священства^[108], — приобрел смысл его десакрализации. Тиран выступил как высший судия, который не только уничтожает сакральное пространство, но и конструирует новое^[109].

При более детальном анализе вышеупомянутых кар церковных иерархов становится очевидно, что в обоих случаях десакрализация проводилась с помощью анти-поведения. Так, по некоторым сведениям^[110], Пимен был посажен верхом опоко — задом наперед, как и митрополит Филипп, которого царь велел, сорвав с него святительские одежды, посадить «на вола опоко»^[111].

Анти-поведение и казнь в Страшном суде Ивана IV взаимосвязаны, но само по себе анти-поведение не всегда обозначало казнь или смерть. Так, по легенде позднего времени, когда Грозный показывается в Петровских воротах Пскова верхом на прекрасном аргамаке, местный юродивый Никола Салос едет к нему «на палочке верхом»^[112]. Встречу Николы и тирана 20 февраля 1570 г. называют «самым знаменитым эпизодом из истории русского похабства»^[113]. Именно тогда в круг царских казней включается личный конь Ивана IV. Согласно Пискаревскому летописцу, встретившись с царем, Никола потребовал прекратить разграбление города. Юродивый утверждал, что в противном случае Грозному не на чем будет ехать в Москву: «в полон велел имати и грабити всякое сокровище и божество: образы и книги, и колокола, и всякое церковное строение. И прииде к Никуле уродивому. И рече ему Никула: „Не замай, милухне, нас, и не пробудет ты за нас! Поеди, милухне, ранее от нас опять. Не на чом ти бежати!!“ И в то время паде головной аргамак»^[114].