Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Не берусь утверждать. Но и в музее Павла не вижу. Мельком встретил его у счетовода прошлым месяцем. Жалование получали. Так он собраниями отговорился, в коммунисты идёт. Карточку кандидатскую показывал. Озабоченно интересовался, твёрдая ли валюта марка немецкая. Но тут я не дока, не помог.

– Муханов по торговой части, хлебозаготовками занимался. Маклачил, как принято говорить, – Диночка крутила головой от одного собеседника к другому, как бы убеждая в ошибке. – Посредственный чиновник, при прежних условиях ни за что не сделавший бы приличной карьеры. Средний в росте и способностях, помятого вида, пегенький, невзрачный. С вечно кислыми ладонями. Одеться на выход не умеет. Вероятно, голос единственное его физическое достоинство. Не слышала, чтобы пел, даже не мурлыкал. Хваток, но профан: барокко не отличит от рококо или ар-нуво от ар-деко. А вы музей, клирос… Что вы все молчите? Кто же он?!

– Коммивояжер. Давальщик. Маклер.

– Гголовщик, регент хора.

– Агент ВЧК ваш Муханов.

– Ой…я с всамделишным большевиком…? С чекистом жила?!

– Не могу, милая барышня, утверждать: любитель-сексот или осведомитель из дома, откуда съехало общество «Якорь». Но судя по почерку личность неординарная, психопатическая личность.

– Неординарная? И как такое я просмотрела бы? Недоучка из мордовской деревни, трижды выгнанный из сельской школы за дерзкие разговоры, ни во что не ставящий мать и ненавидящий отца.

– В музее у нас Павел производит впечатление неглупого и разбирающегося в вопросах искусства. Ему понятен мир антиквариата.

– Нет-нет, смутный, тёмный и поверхностный человек, приземлённый.

– Так, значит, ЧК следит за всеми нами? – Мушка обвела взглядом, сидящих за столом.

Под оранжевым абажуром повисла пауза. Леонтий Петрович уставился на донышко чашки. Как символично: свергнутый орёл, почему он раньше не представлялся распятым, словно цыплёнок табака? Вспомнились четверговые чаепития с тем же сервизом. Сегодня снова четверток, лишь лица вокруг совсем другие, юные, ищущие объяснений

– Совершенно ничего такого не значит, – прервал молчание хозяин дома. – Послушайте, вижу дело так. Дина интересна Муханову, простите великодушно, лишь физиологически. В музее его интерес связан с приработком: доступ к антиквариату. В церкви две ипостаси – первое, конечно, работа на ЧеКа, второе – руковождение хором, как увлечение. Остаётся выяснить, зачем приходил сюда. Но и то скоро узнаем. Приглашаю к столу.

– То есть как, скоро узнаем? Вы хотите сказать, что он снова заявится? – Диночка схватила Виту за руку.

– Чего ты всполошилась? – Вита взяла обе руки подруги в свои руки и заговорила, как с подопечными в классе, ласково и успокаиваюше. – Рассуди сама. Если придёт ЧеКа, вопросы возникнут ко всем нам. Ну, не масонская ложа тут собралась? Если к доктору придёт, Леонтий Петрович примет. Если твои опасения оправдаются, и он захочет вернуть Дину Таланову, никто тебя ему не отдаст. Здесь Лавр, здесь Константин. Скоро появится твой Сашка. Ты поняла меня, Диночка?

– Поняла. Только бы они в дверях не столкнулись.

– Давайте, давайте ужинать. Тётушка!

Все зашевелились, поднялись из-за стола. Девушки прошли на кухню. Леонтий Петрович стал расставлять чашки на блюдца, каждую переворачивал и смотрел клеймо с «цыплёнком-табака». Прежде, чем вернулась Вита с подносом, успел убрать в пузатую горку бумаги, негромко сказав сыну и Лавру: а дело-то скверное, дело – дрянь, в храме лазутчик.

Едва отужинали, прибежал Сашка. Весёлый, возбуждённый, в разговорах с другими поминутно ищущий взглядом Дину. Луковый суп и жарёха с грибами пришлись по вкусу полуголодному поэту. Сашка взахлёб рассказывал, как расплачивался со стариком-ценителем муз, раздавал долги по Москве, как отправлял открытое письмо матери с телеграфа. Один Сашка и веселился, ему не успели сказать про Муханова. Остальные, хоть и отвечали рассказчику вниманием, а всё же не могли сбросить напряжение в ожидании неприятностей.

Ближе к девяти вечера раздался звонок. Феня отворила дверь и скрылась на кухне, увидав, что профессор сам идёт навстречу позднему гостю. Лавр и Константин встали у гардин в проходной. Не придумали, что предпримут, если понадобится, но замерли, вслушиваясь в разговор и ожидая того самого «если понадобится». В гостиной Сашка увлёк Дину рассказом, как прощались с ним «Чинари», как зазывали читать стихи на московских площадках. Дина повеселела и поглощённо слушала Сашку. Всем остальным, напротив, передалась недавняя её тревога. Вита прислушивалась к звукам в проходной комнате и переглядывалась с молчаливой Мушкой.

Толк в прихожей, ко всеобщему изумлению, сложился приязненным, доброжелательно-сочувственным. Пришедший никак не походил на сотрудника усмирительного органа: так себе, ни крестьянин, ни рабочий, ни интеллигент, может быть, мещанин при кармане. С порога объяснил причину, заставившую дважды обеспокоить семью эскулапа. Профессор добродушно выслушал «мещанина» и виду не подал, что слыхал о нём в церковном собрании. Пришедший развернул платок, что-то показал хозяину дома, связал платок узлом и распрощался.

Профессор захлопнул дверь, закрыл на два замка и цепочку, отёр лоб, как если бы на нём выступила испарина. В прихожую вышли Лавр и Котька, за ними из-за портьер выглянули Мушка и Вита.

Профессор всем махнул рукой «за мной», вошёл в гостиную и объявил, как конферансье в гранд-палас бенефисный номер:

– Дорогая Диночка, Ваш путь свободен.

А Костик пробормотал Лавру: нникакой не «больной», а Павел твой, коммунист, его голоса не сспутать.

Тем вечером квартира Евсиковых словно бы уменьшилась в размере. В какую комнату не зайдёшь, всюду люди. Прасковья Пална в ночь даже Феню выпроводила, чего никогда не бывало, уверяя, что и одна справится с оравой. Помогать вызвались Мушка с Витой, всех троих подружек Пална снисходительно про себя звала неумехами.

Сашка, на подъёме от того, что казавшееся угрожающим складывается лучшим образом, чувствовал себя в компании бородачей вполне подходяще. Подтрунивал над собой, не умереть бы, как Атилла, на собственной свадьбе. Прежде приходилось слышать о староверах нелестное. Часто о них говорил Руденский, человек недурственных способностей, но жутко эгоцентричный. Рядом с ним другим эгоцентрикам, коими можно считать поэтов, рано или поздно становится тесно. Руденский, помнится, обзывал староверов дырниками и капитонами. Нынче Дина получила приют в семье, живущей по старой вере. Вчера не терпелось спросить у девушки, из какой посуды есть дают и держат ли в доме иконы. Теперь и спрашивать нечего, милейшие люди, скрасившие его прощание с Москвою. Вот думал, с Диной короткая история – не более, а тут поворот на серьёзное. Диночка обещала рассказать, каким образом разрешилось дело с Мухановым. Сашка и сам не успел поделиться своими новыми бедами. Ну, в поезде будет их время. Места хоть и плацкартные, зато боковые, можно уединиться и говорить-говорить бесконечно. А беды наступают на шарф пыльным сапожищем