Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

неподвижную фигуру. Сперва свёл брови и вспыхнул румянцем, но окинув взглядом гражданина с «банным чемоданчиком», просветлел лицом и ответил на тревогу девушки взглядом, говорившим что-то вроде «не стоит беспокойства».

Гражданин не отрывал взгляда от девушки в белом платочке. Красивые лица, поражающие мерой и гармонией черт, запоминаются отчётливей обыкновенных. О, сколько та красавица и её отец, то ли страховщик, то ли присяжный поверенный, обвиняли его в смерти своей болонки! Собачку звали Ди-Ди, а хозяйку Ли-Ли, кажется, или наоборот.

Дина сразу узнала ветеринара. Сизый, туго обтянутый кожей, череп, истощённость, жалобный взгляд не изменили его внешность до неузнаваемости. Разные уши, как редкая примета, и вовсе подтверждали: он самый, тот горе-недоучка, что не смог определить болезни у её собачки. И собачка умерла. Чучело с алым бантом повсюду сопровождало хозяйку, пока та впопыхах бегства не забыла о нём. Скорее всего, смерть наступила от старости. И ветеринар ни в чём не виноват. Но так сладостно мучить людей, сварливиться, скандалить. Таков и отец, он быстро рассмотрел в дочери свою черту – с удовольствием показывать превосходство над подначальными. Забавой ей казалось поругаться с материной кухаркой. Дразнила, забавляясь, не одну подведя под расчёт. Потом упрашивала мать вернуть прошлогоднюю, уговаривала стряпуху подрядиться, чтобы снова сделать её нервы, подпортить блюда. Боже, какие глупости, какое свинство!

Вспомнилось, как столкнулись с отцом на скетинг-ринке. Играл оркестр, пары скользили по паркету, в буфете давали шампанское и крюшон. Сюда не принято брать жён и мужей, но папа с молоденькой девочкой, её ровесницей – удар по гордости, уязвлённое чувство любви к матери.

Шла война, а они, как ни в чём не бывало, ходили в электрический театр, на вечеринки в салонах, где читают футуристические стихи Каменского и Гуро, где громят Верещагина и Врубеля. Благословенные времена, теперь всеми и всюду проклинаемые. Самонадеянное вольнодумство. Неслыханная бездумность. И всё-таки благословенные времена.

Прими, Спаситель, слёзы грешницы, не знавшей, что церковь ей так близка. Другие молились, просили. А ей всё казалось, молиться не надо. И так дано будет. Казалось, люди вполне могут жить без религии. А Бог тебе, сумасбродке, через страшные вещи показывает азы, истины и основы. Даёт и отбирает. И даёт.

Зачем скетинг-ринки, картины электрическогого театра застряли в памяти? Ветеринар – человек из прошлого – напомнил ей о девичьих вычурах. Череда воспоминаний, промелькнувшая на уме перед отъездом, есть такая же нелепица жизни, как и сам нелепый персонаж перед окном. Опустившийся тип вызвал в ней не самые дурные воспоминания. Жалкий человечек с омерзительною привычкой щёлкать пальцами, от того хруста до сих пор передёргивает. Вот шевелит губами, ширинка расстегнута. Проходящие толкают его, показывают пальцем. А в ширинке у чудака кусок исподнего шевелится вслед его движениям. Почему он? Почему именно он, как запылённая декорация из кулис, возник перед ней в час отъезда? Что ей в его появлении? Но лучше он, чем Муханов. Или его послал Муханов?! Нет, зачем? Тот сам пришёл бы и вышвырнул Сашку, её потащил бы за руку из вагона, как тащил под выстрелами в арке.

А персонаж подходит всё ближе и даже, кажется, склоняется к их окошку. Невозможно смотреть на его не застёгнутые порты. Но подсказать, подойти, застегнуть тоже невозможно. А ведь не затворённый по забывчивости, по рассеянности гульфик есть крик о помощи: мне так плохо, так плохо, нет мочи, помогите же!.. Но как помочь? Чем? Тут возникает выбор между чужой частной жизнью, общепринятыми правилами и милосердием. Правила есть условность, устои фарисейства. И ты отступаешь от милосердия или тянешь с ним потому, что воспитание не позволяет тебе, девушке, говорить о мужском гульфике, смотреть вниз тела. Возможно, кто-то бы сказал, не в воспитании дело, а в милосердии. Сейчас, когда так смешон и беспомощен страдалец, и можно помочь – помоги. Но потуги помощи легко расценить как вмешательство в высшее: по всему видать, положил ему Бог – пострадать.

Поезд дёрнулся и с задержкой почти в три четверти часа отошёл от перрона. Ветеринар сперва бежал за вагоном, заглядывал в окно. Но Сашка дёрнул за рукоять, и рама, опустившись, встала на место. Кто-то дал подножку бежавшему, тот упал, чемоданчик на одной застёжке раскрылся и обмылки покатились под ноги провожающих.

Долго ехали молча. Вагон едва угомонился.

И только на Чисмене двое заговорили:

– Я прежде совершенно запуталась, а теперь распуталась. Твои стихи помогли. Или жизнь так пододвинула.

– А я понял, такая девушка, как ты, как ты стоишь, говоришь, как смотришь в окно – самое главное. Я понял самое главное. Но не смогу без стихов.

Попугай в клетке увесисто шлёпнулся на дно дохлой тушкой.

Дождливый вечер наводил тоску.

Апрельским дождём посекло ослабевший снег в зернистую крупчатку. Оставшиеся в низинах и канавах сугробы осели до рыхлых, расползшихся кратеров. Капли барабанили в стекло и раму, скакали по жестяному карнизу. Так скакали и мысли Виты, примостившейся у подоконника в детской спальне корпуса. Дети улеглись рано и дружно.

В ночь со Страстной пятницы на Великую субботу Вита сменила Бьянку Романовну. Следующая ночь – бессонная – требовалась ей самой. Конец зиме. Вот Пасха отторжествует, и весна всей полнотой нахлынет. Как Липа говорит, «дожили до тепла – все-таки есть Бог!». А если морось пошла, говорит она: «Всё большевики!» Или прибавит: «Что было, то и будет». Милый, милый, Найдёныш.

В Лазареву субботу в приют забегала Мушка.

Грустили о Диночке. Дина запретила провожать ее. Боялась слёз. Боялась внимания. Как печально, казалось бы, провожать подругу. Но важнее не потерять ее вовсе: не так давно любовавшуюся отблесками революции, как близкими зарницами, не так давно восхищавшуюся веселыми разрушениями, теперь же, через новое чувство, избавившуюся от морока и прежних заблуждений. «Ты плохо слушаешь меня, Вита! Я, как Катерина из «Грозы», в затянувшемся монологе». «Почему же, Мушечка, плохо? Я слушаю. И очень люблю вас, тебя и Дину. И жду весны. И жду Пасхи. Просто Страстная впереди, надо сократиться».  Это было в Лазареву субботу.

В Вербное воскресенье Липа вернулась со службы с вязаночкой освящённой вербы и принесла новость: человека деревом придавило. И особо не придали бы значения, сколько ныне людей находят свою смерть, иногда вот такую нелепую. Но тут начали вскрываться подробности. Придавило в Сокольничей роще, неподалёку от бывшей дачи Талановых, при странных обстоятельствах. На самой даче и на соседней слышали женские крики. Потом треск и хруст, мужской утробный возглас. И страшную тишину. Когда с двух дач жильцы с собаками вышли к