Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

рассказывает о чинимых большевиками препятствиях «старому» коллективу Аптекарского огорода, об истерически-бестолковых криках и кознях недоучек с кафедры морфологии и систематики растений. Ведь он и девушки-коллеги его рискуют, идя наперекор планам сотворить из оранжереи редких растений гимнастический плац. Про иезуитские коллективные собрания, хамски-утонченную травлю Костик рассказывает с негодующими нотами в голосе, заходится, краснеет, перестаёт заикаться и, кажется, даже становится выше ростом – любопытно за ним наблюдать. В такие минуты он вдохновлён и грозен. Евс с лёгкостью вытаскивает из исторической памяти подтверждающие примеры, указывает на криптию, децемвиры, двенадцать таблиц законов, нантские нойяды, находит аналогии и проводит параллели с текущим моментом, стоящим за окном. При Коськиной убедительности невозможно не принять его сторону, и соглашаешься: времена всегда одинаковые и не меняются даже подходы. Когда восхищение отвагой и воодушевлением друга проходят, остаётся чувство отвращения к себе и другим, терпящим всю неправду и бесправие нынешней жизни. И долго не можешь прийти в нормальное состояние, как будто оглашение фактов бесчинств пеняет на твою собственную в них повинность.

В праздничную всенощную Лавр вступил с небывалой тревогою – не в последний ли раз торжество у Илии Пророка? А как запретят службы? С них станется. Перед началом Костик по секрету поделился невмещаемым в сознание известием. Евсиков-старший открыл сыну новость про ультиматум исполкомовских большевиков. Храм грозятся национализировать, иконы в музей сдать, духовников отставить. Жизнь целого прихода зависит от нелепого решения, от навязанной «двадцатки».

А как пошли Крестным ходом, так отошло мирское: спала тревога, улетучились опасения. «Воскресения день! Просветимся, людие». К ощущениям трепета перед главным событием прибавилась горечь общей участи с людьми под страхом запрета пришедшими ночью к храму. Два чувства, сочетаясь в холодном апрельском воздухе, возвышали необыкновенно: трепет предощущения с трепетом преследования.

Свечи. Огни. Ладан.

Пение. Псалмы.

Живым ручьём свечного огня вышли с западных ворот, двери затворили, «по солнцу» двинулись. Трижды успели пропеть «Воскресение Твое, Христе Спасе». Когда вновь встали на входе, сердце дрожало, трепеща пламенем выносного фонарика на росстани. Затаили дыхание. Слушали тишину, какая дрогнула и разрушилась под возгласом иерея: «Христос воскресе!». И все разом ему в ответ: «Воистину воскресе!». Полиелейный с Косоухим с колокольни забили: «Христос воскресе! Христос воскресе!». Клирошане запели, прихожане подхватили. Иерей снова: «Христос воскресе!». «Воистину воскресе!». Отворились врата и весь люд в храм хлынул с новостью о живом Боге. «Христос воскресе!». «Воистину воскресе! Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи, и гробным живот дарова!». Люди плакали, христосовались, сообщали новость новостей друг другу – веру несли. Всё вокруг огласилось, очнулось и ожило. Красное и золотое. Слёзы и радость. «Приидите все вернии, поклонимся святому Христову Воскресению. Радость всему миру! Приидите нового винограда чада, божественнаго веселия, в нарочитом дни воскресения, царствия Христова приобщимся, поюще его, яко Бога во веки».

Костик спит. Мысли Лавра, чередом появляясь и чередом отпадая, сводятся к событиям нынешней ночи, пасхальным тропарям, ектинье, выносу плащаницы, освящению артоса. Выпевали погласицу, выводили поучение «Павловы уста», знаменной распев будто струною до сих пор дрожит в грудине. «Воскресение Христово видевшие, поклонимся Господу Исусу. Верую видети благая Господня на земли живых. Потерпи Господа, мужайся, и да крепится сердце твоё, и потерпи Господа. Пасха священная нам днесь показася. Пасха красна. Пасха Господня, Пасха! Пасха ново святая, Пасха таинственная, Пасха всечестная, пасха Христа Избавителя, Пасха непорочная, Пасха великая, Пасха верным». А ведь живём, не празднуя Приход, как будто праздник был однажды. Все мы однажды приглашались к застолью, но до сих пор толпимся у ворот. Всё ждём, когда же Сам придёт и покажет Свой подвиг трудный. Тогда, может быть, поверим. Для многих Бог не действительность, а всего лишь легенда. В городах становится всё многолюднее, всё меньше места чуду. Дел невпроворот. Идёт жизнь уплотняемых и уплотняюших, где смысл лишь в делёжке комнат, где копится обида впрок. Где никто не помнит, что приходил на землю Бог.

Видевшие воскрешение Христово собирались в Последнем переулке.

Дверной звонок дисциплинированно оповестил о приходе гостей. Но, оказалось, первым появился хозяин. Лавр и Константин закончили починку стола, нарубили дровишек для печи – несмотря на апрельский мятный туман за окнами, в комнатах после ночи скапливалась зимняя стылость. Липа расстелила выданную Прасковьей Палной парадную скатерть и расставляла праздничный фарфоровый сервиз на двенадцать персон. Голоса хозяйки и прислуги доносились из кухни, а запах свежей выпечки заполнил весь дом.

Евсиков-старший возился с галошами и зонтом, пока сын пристраивал на вешалке мокрый макинтош отца.

– Погоды убийственные стоят. Распутица: ни хода, ни прохода. Потепление развезло дороги в городе. Грязь не убирают. Получайте, товарищи большевички, упразднители дворников, получайте. Я сделал путь от больницы до храма пешком. По ошибке галоши чужие прихватил, не того размеру.

– И обе левые, ббатюшка.

– Вполне вероятно.

– Что там, те же?

– Те же, тётушка, те же. Опять большевики. Никаких показаний к просвету в жизни нашей. А вот просвет в небе случился.

– Липа, три чашки-то из сервизу в горке оставь, – Прасковья Пална слушала племянника и успевала давать распоряжения.

–Запомните, на Пасху хоть на минуту, а выглянет солнце. Усовестился я, что не смог сняться с дежурства, и вот заглянул в храм всё-таки. Громадные концы приходится проделывать ногами. Представьте, о.Антоний до сих пор не ложился и прихожан полно. Вот просвирок передали и хлеба свежего с самой Рогожки. Ну, давайте христосоваться! Христос воскресе!

Похристосовались и с Лавром, и с Костиком, и с Липой, и с тёткой, и с прислугою приходящей. Фене приготовили в подарок отрез сатина на сорочку, поблагодарили за помощь в стряпне и отпустили домой праздновать. В дверях с прислугой столкнулись Колчин и Подопригора.

– К говну у пакгаузов привык. Но и у вас в центре всё зассано и засрано так же, как на окраине. Всё хорошее назло испакощено. – Колчин возмущался, не давая своих галош Прасковье Палне. – Вот какой казус. Сам. Сам отмою. При свободе улицы стали гораздо отвратнее: где куча навозная, где лепёха лошадиная, где помои.

Филипп просил ваксы для сапог. Оправился. Расчесал шевелюру.

И снова христосовались.

Профессор только переоделся. Больничное, пропахшее карболкой, сменил на светлую сорочку с вышивкой по горловине и подпоясался черно-красным нитяным поясом. В зале пошли мужские беседы. А в кухне, куда заглянул Лавр, шелестел неспешный женский разговор. Заметно, тётка довольна собеседницей: девчушка много моложе её, старухи, а соображает в хозяйстве не меньше; юнее Костиной воздыхательницы, а умелее и рукастей той. Иные Липины приёмы и ухватки словно бы уравняли старуху с девчушкой в сноровке.