Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

не брали на ум – переливание кадаверной крови. Полистал подшивку журналов, старую – верно, есть такая практика, правда в единичном случае и в Европе. А нынче ведь не выходят ни «Клинический вестник», ни «Русский архив патологии», свежего не прочтёшь. Утром поделился с коллегой, сменившим меня, и по его лицу, просветлевшему, понял, что главное нащупал. Оказалось, важнее нынешней ночью мне присутствовать в лазарете, чем на Всенощной. Но и в храм успел, докладывал Вам, дорогие мои. Так что же, все в сборе? Впрочем, одна наша гостья так и не появилась, верно?

Виту встречали радостней других, все заждались начала празднования.

– Вы не поверите, я видела первую бабочку. Снег не весь сошёл, а она летит себе, так свободно.

Лавр поверх остальных смотрел, как обнимают, целуют припозднившуюся. Помог ей пристроить на разбухшей сырыми пальто вешалке тяжёлый влагою полушубок, принял шапочку из рук и смотрел, как Вита, улыбаясь и отвечая на вопросы суетящихся вокруг, поправляет у зеркала пшеничную свою копну, уложенную в высокую замысловатую причёску, но слегка нарушенную под головным убором. Оба они встретились взглядами в зеркале, улыбнулись. Последним христосоваться она подошла к нему. «Христос Воскресе!». «Воистину воскресе!». Сказаны главные слова, а в душе лёгонькая звенящая радость от ландышевого запаха щеки, от щекотания по его скуле пшеничными локонами. Вита распорядилась свёртками и прошла в зал, тоненькая, невероятно грациозная в светло-синем муаровом платье с воланами понизу. Вырез на груди и длина рукава позволяла видеть ключицы и тонкую кость руки выше запястий. Лавр привык к её обычному костюму на службу – строгой юбке с белой блузой под горло и английскому пиджачку или домашней «матросской» блузе. Теперь впервые видел девушку в столь франтоватом наряде. Всё внимание Виты заняла раздача подарков. Лавр не решился вручить свой, оставив до удобной минуты. Зато тут же с лёгким сердцем отдал Липе причитающийся ей подарок – кошелёк в форме яичка, расшитый бисером. Колчин получил от Горы пачку писчей бумаги, записную книжку и набор чернильных карандашей фабрики Карнац. Прасковья Пална от Мушки и Виты – полдюжины кружевных салфеток и мешочек с тесёмкой для пенсне. Тётка подарила племяннику и его сыну по билету беспроигрышной лотереи свежего выпуска московского исполкома, Евсиковы тётке – посадский шерстяной платок. Вита вручила Лаврику список с Андронникова Евангелия-апрокоса, пятнадцатого века. Давно охотилась по букинистическим, список, конечно, гораздо поздний, но самое издание редкое. Инженер преподнёс профессору потёртый немецкий фонарик в брезентовом чехле и уверял, что сносу ему не будет, хваля немецкое качество и понося германский синклит. Профессор вручил инженеру нож для колки льда и заверил, что тот изготовлен мастерами Японии. Филиппу досталась шоколадная бутылочка «Шампанского» с предсказанием внутри. Он спрашивал: «От кого? От кого же?» Все улыбалась, говорили, вскрывай. Филипп надломил горлышко бутыли, обёрнутое золочёной фольгой, и вытащил за нитку крошечный свиток. «Читай, читай!» – скандировали и хлопали в ладоши Мушка и Вита. «Сейчас о.Антоний распёк бы вас за гадания», – попеняла Прасковья Пална и сама с любопытством уставилась в развёрнутую бумажку, нацепив пенсне и поправив белую гипюровую накидку на волосах. «Бойся стрелы, огня и девичьих глаз» – громко прочёл Подопригора. Все с радостным хохотом принялись рассаживаться вокруг овального стола, посматривая на искавшую защиты за высокой спинкой кресла-бержер румяную Липу.

13

Праздник Праздников в Последнем переулке

– Вспомнился мне первый обед у родителей покойной жены моей, – задрожал голосом Леонтий Петрович, глядя, как гости рассаживаются, как разливают вино и фруктовую по бокалам. – Я тогда впервые видел своего тестя и тёщу. И вот тесть – муж суровый – вдруг со слезою в голосе говорит: счастье-то какое, момент заветный, – все родные мои за столом. Я, тогда молодой совсем человек, ничего не понял. А сейчас скажу: момент заветный. Дорогие мои, родные мои, встретим же утро вечное!

Тётка уселась по левую руку от хозяина, ближе к проходной комнате, за нею сидели Костик с Мушкой, потом Подопригора и Липа, следом Лавр и Вита, справа от хозяина оказался его приятель Колчин, разодетый в добротную суконную поддёвку и зелёную шёлковую рубаху.

– Весь день по городу то тут, то там звон колокольный. Не всем колоколам подвязали языки, – продолжил Евсиков-старший. – Нынешний звон перенёс меня в наше драгоценное, навсегда утраченное прошлое, где осталась не такая сирая Пасха, не большевистская, запретная и хулимая. Прежде праздничные дни нынче объявлены рабочими. Срывают праздник, намеренно отвлекают верующих. В наши дни для церкви и можжевельника не сыскалось. Прискорбно. В Успенском соборе, сказывают, не служили Пасхальной утрени. Молчит Кремль. Боятся люди. В Шереметьевском лазарете Троицкую церковь упразднили. Негде больше больному помолиться о здравии. Да, действительность наша чудовищна, страшимся головы высунуть. И пусть сколько хотят запрещают Пасху. Но Пасха вечна! Моя Пасха вечна. Наша Пасха вечна. Пригубим же вина, родные.

– За праздник! За здоровье ваше! – Колчин по обычаю чокнулся сперва с хозяином дома, затем и с сидящей рядом Витой. – Стращают людишек. А ведь религия не требует жертв человеческой жизни. За нас уже принесена Чрезвычайная Жертва. Тогда как строительство их коммунизма зовет на подвиги и те самые жертвы возводит в обыкновенность.

– И роз нынче не сыскать. Иконы-то не убраны цветами, – вставила Прасковья Пална.

Лавр углядел едва заметную грусть на лице Липы. Разве не досталось ей подарка? Как же, и от него кошелёк, и кажется, от Виты набор крохотных шоколадок с ликёром. Но беглые мысли не подсказали, как утешить Найдёныша. Рядом сидела другая девушка и руки их мимолётно встречались то под звон хрусталя, то возле фарфоровых тарелок, то на плюше стульев. Безгрешные касания напоминали причастие чему-то подступающему, непременно счастливому, к будущему, которого ещё нет.

– Ппочему же ппрошлое – навсегда утраченное время?

– Потому что раньше были сахарные яйца. А теперь вот нет.

– И роз нет. И сахарных яиц. И миндаля нету, – причитала Прасковья Пална.

– Я ссерьёзно, Николай Николаич. Разве мы не в силах ввернуть?

– С ружьём наперевес пойдёшь? Против кого? Против народу? – Колчин протянул вилку через стол, будто собираясь проткнуть не мочёное яблоко, а Костика, сказавшего по его, колчинскому, мнению чушь несусветную.

– Боюсь, сынок, что народу власть не чужая. Их это власть. А чужие им мы, – отец как бы вступился за сына и подвинул поближе к гостю плошку с квашенкой. – Одни в полной резиньяции, у других – сумасшествие непонимания, отличить добро от зла не в силах, третьи – одиозные психопаты-делирики и только четвертые, самые малочисленные, трезвы умом и душой, но не способны