Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Отец и бабушка одобрят. Им симпатичен Константин.

– Леонтий, оставь вино дамам. Нет ли чего покрепче по такому случаю?

– Спирт есть. Медицинский.

Колчин поморщился, будто принял стопку спирта без закуски.

– Теперь бы весёлую затянуть, величальную.

– Величальную рано ещё.

– Милая моя, Мушенька, как мне радостно за тебя! Как не хватает в такой момент Дины!

– Виточка, не стыдно ли любить теперь?

– Когда же ещё любить, Мушка?

– По часам не любят.

– Любовь время не спрашивает.

– А всё же теперь душа песни требует!

– Пусть Лавр споёт про воеводу.

– Липа, так то же не песня. И потом, чего я один петь стану?

– Спойте, Лавр, вот и Костик Вам подпоёт.

– Про воеводу-то не пасхальная.

– Зато красивая. Спой, Лаврик.

– Когда невеста просит, как отказать. Споём, Котька?

Филипп устроил три стула в линию. Синее платье, голубое, вышитая белая блуза с рубиновой юбкой в первом ряду. Напротив них Константин подсел к Лавру, обнял за плечо и оба внезапно густыми низкими голосами затянули: «Послушайте вернии с любовию.

Господня глаголю страсти, такоже и си недели больша первые есть.

Якоже бо царь боле князя есть, а князь более есть болярина,

а болярин более воеводы, а воевода более сотника,

а сотник десятника, а пятьдесятник слуги.

Размыслите, братье: аще бы кто хотел орудовати ко царю,

то мил деется от меньших слуг и до последних, кто бы обестил его».

Пели слаженно, в унисон, с сокровением.

Вита, спрашивала себя, почему так затрагивает женщину мужское пение? Почему так беспрепятственно проникает в тело, как в сосуд, и бьётся внутри истомой, сосёт томлением, пока не возликует, не вознесётся мужской голос с живота на хоры?

Три пары девичьих глаз устремились на поющих: Мушка с нежностью и гордостью за Константина, Липа с восторгом и приглашением остальных восхититься – знай наших, Вита с трепетом и боязнью прямо посмотреть в лицо Лавру; вот вдруг глазами выдаст, как духовное её спадает под пересилившим телесным.

– Что вы псалмы великопостные затянули? Слушайте, какие песни у нас спивают, – едва парни приостановились дух перевести, перебил их Филипп. Тут всё внимание на него пошло. И Липа затрепетала: а не осрамится?

Филипп встал возле кресла, взялся за высокую спинку, театрально откашлялся. От Колчина пошёл насмешливый смешок. А парень чуб откинул, уставился в потолок, как в небе бездонное, и затянул.

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим!

Так в Соловках нам рассказывал

Инок святой Питирим.

Жило двенадцать разбойников,

Жил Кудеяр-атаман.

Много разбойники пролили

Крови честных христиан.

Много богатства награбили,

Жили в дремучем лесу.

Вождь Кудеяр из-под Киева

Выкрал девицу красу.

На словах про девицу-красу все, не сговариваясь, взглянули на Липу. Та зарделась и не отрывала взгляда от лица поющего. Не скрыть, изумлена, не знала за Горой такого сильного голоса.

Господу Богу помолимся,

Будем ему мы служить.

За Кудеяра-разбойника

Будем мы Бога молить…

– Э, всё не то вы поёте, – встрял захмелевший Колчин. – Величальные надо петь. К свадьбе дело. Обручённые у нас. Ой, невестушка, дай я тебя поцелую.

От спирта Колчин разомлел, принялся руками размахивать, но вид его излучал такое добро и всеобщую любовь, что излишняя говорливость никого не обижала. Ребята, переглядываясь и подмигивая, никогда прежде не видавши Николая Николаича в подпитии, помогли ему перебраться в постель.

Часы били второй час следующего дня. Всюду погасили свечи. Задвинули печные вьюшки. Прасковья Пална перед иконой Вседержителя у себя в комнатушке шептала: «Слуху моему даси радость, зрению – зрение, памяти – память. Богу всякая материя бестелесна. Слава Исусу Христу, сподобилися Пасху видеть. Прости нас всех. Не остави раба тваво Константина и его наречённую».

День Светлого Праздника истёк.

Незамысловатое угощение казалось необычайно вкусным. А прежде непопулярное, дешёвенькое белое вино – необычайно веселящим. Съедено и выпито много, но всего хватило. Много слов сказано. О многом не заговаривали. Но так свободно, так просто было друг с другом, так мучительно знакомо прежней, невыносимо счастливой радостью. И нет сил разъезжаться ночью ощетинившимся городом, идти и озираться, боясь гопоты или патруля. Евсиковы всех уговорили заночевать у них. Профессор, конечно, не приветствовал подобную «цыганщину», но тётка усовестила.

Электрический свет после часу ночи прекратили, вольтаж сошёл «на нет». При свечах Прасковья Пална постелила у себя Липе. Мушку и Виту заселили в комнату Константина. Сам Костик улёгся вольтом с Филиппом в проходной комнате без окон. Колчин разместился на оттоманке в спальне профессора. А Лавру отдали диван в зале. Ему подставили стул в ногах, а в головах положили диванную подушку. В темноте громко тикали часы. На столе мажордомом высился остывший самовар, начальственно поглядывая на грязные чашки, крошки на скатерти и расплывшееся винное пятно. Тётка ради праздника поддалась на уговоры, нарушив своё правило: не оставлять немытой посуды в ночь. Затихала печь, отходя от жара. Но не затихали беседы. В каждой комнате, что горячие угли, разгорались и угасали сокровенные ночные разговоры.

Липа устроила своё спальное место и отпросилась у Прасковьи Палны пожелать спокойной ночи девушкам. Мушка и Вита разобрали постели, распустили волосы. Обе сидели, поджав колени на кровати в ночных сорочках, выданных тёткой, и казались в неоновом лунном свете ундинами. Мушка сонно склонила голову на плечо Виты. Напротив них Липа, ещё при полном параде: в блузке с крестецкой строчкой и рубиновой праздничной юбке, ещё с не расплетённым венком кос, в ботиках с пуговками, похожая на гоголевскую Параску, собравшуюся на посиделки.

– Ну что ты нос повесила?

– И вовсе не повесила.

– Мне ещё за столом Лавр шепнул.

– Всем подарки есть, а мене нету.

– Так и тебе дарили.

– Она не того подарка ждёт.

– Ай ладно вам, того, не того. Радая я шибко. Вот за неё, за Мушку.

– Ой, девочки, я даже не ожидала, что всё так стремительно, так складно выйдет. И с театром вышло не страшно. Я своей отставкой многих облегчила. И всё молилась Царице Небесной «Радуйся многоскорбная Матерь Божья, печаль нашу в радость превращающая, умягчающая злые сердца». Так и вышло: и премьерша сердце смягчила, и директор – душка, хоть и сердился, а позволил остаться в декораторах.

– Любишь?

– Кого? Директора?

– Ну что ты… Константина, спрашиваю любишь?

– Люблю. Я просто мушесонная.

– Он тебя тоже любит, як щеночек.

С кровати послышалось хихиханье. Девушки уткнулись друг другу в шеи и пытались скрыть