Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

бязевом халате и с зажжённой свечой в руках прохаживался от двери до окна. И Колчину не спалось. Хмель прошёл, увели, уложили, молокососы, решили, что пьян. Он крепок и вынослив, пусть и не молод, не так силён, как они. Разве что, бражное не часто принимает во времена скупые и хмурые, от того и захмелел скоро.

– Ты не рад, что ли, Леонтий, за сына?

– Что ты? Как же! Славная девушка.

– Чудная девушка.

– Вот и из актрис ушла.

– Ожидаемо.

– Неожиданно.

– Одобряю. Легкомысленное занятие.

– Не уверен, что так уж мы правы. Может, призвания лишился человек через наши правила. Не принимается верой циркачество. Лицедейство – грех. И не положено у нас хоронить актёров в церковной ограде.

– Ей ли о том сейчас думать, совсем ещё девочке, когда жизнь только начинается? И всегда ли так будет? Тут вот опять церковное с мирским в противоречие вступает.

– Вот-вот, во всём идёт послабление устава. Вера наша теряет крепость. Но ведь и на жизнь современную нельзя не оглядываться, Никола. Что тут говорить. Милица сама приняла решение. Сын и не знал, что наверняка уйдёт из театра и так скоро. Тоже обескуражен. Хотя есть и другое препятствие.

– Какое? Перестань ты ходить, как монах в келье. У меня голова не ворочается.

Леонтий Петрович уселся на постель. Свечу в подсвечник на комоде устроил.

– Она в официальной церкви крещена. Никонианка.

– Решится ли на переход?

– По словам Константина – решится.

– Тогда вторым чином, должно, через миропомазание. Огласят. Исповедуют. Причастят.

– Дай Бог, дойдёт до святого причастия. Но не верю, понимаешь, не верю. Ведь тяжек путь, не прост, актрискам не под силу. И пост держать, и молитв сколько заучить. А исповедоваться как тяжко. В оглашенных иной раз до года ходят, сам знаешь.

– Знаю, как не знать. Иной раз и до трёх лет держат.

– Ну, то редкий случай. А тут навряд ли грехов гораздо наберётся. Сомневаюсь я, что дойдёт у них до венчания. Сомневаюсь, что в театр не вернётся.

– Нам ли грехи чужие измерять? Своих не числим. Бывает твоей вины с червяка дождевого, а дело такое развелось, что жизнь чужая загублена. Вот я с молодости грех один постыдный знал за собой. Носил его, носил в себе. Не решался на правду. Яко беззаконие моё аз знаю и грех мой передо мною есть выну. Когда решился и на исповеди принялся говорить, не поверишь, ручьём слеза пошла, как девчонка малая плакал. А иерей молчал. Не утешал. Я плакал. Он молчал. Смотрел в пол. Ждал. Вот когда я всласть наревелся, поднял глаза на меня. О… Я тогда подумал, если поп так смотрит, селезёнка переворачивается, как же Он в душу взглянет на Страшном Суде? Слёзы мои враз высохли. И честно, как на духу, выложил я проступок свой. Сам себя укорял: соделать такое не срамно, а произнести вслух стыдишься? О.Антоний тогда епитрахилью меня не накрыл. Епитимью наложил. И сказал, до конца выжжешь, отречёшься от грехов, приходи. Ту исповедь до кончины не забуду.

– Да, завсегда кажемся себе лучше других. О. Антоний говорит: человек только к греху не сводится, также как и к одному доброму помыслу. Целиком душа судиться будет.

– Так-то, так. Господь знает состав наш, помнит, что мы – прах. Давай спать, что ли, друже? Спирт твой доконал меня. Голова, как у Змея Горыныча, размножилась.

– Спи. Я поразмышляю. Такой день… И Праздник Светлый. И обручение. И «двадцатка» из головы не идёт.

Про «двадцатку» Колчин, кажется, уже не слышал. Шумно засопел из своего угла. Профессор снова принялся ходить от окна до двери, так лучше думалось. Хороший праздник вышел. Светлый. Мирный разговор. И спели даже. Почему Костик не избрал девушку своей веры? Сколько девиц-белоплаточниц ходят в Алексеевский храм. Почему именно актриса? Временами кажется – легкомысленная особа, временами, что умна и трезва. Такая, пожалуй, и нужна мягкосердечному и непрактичному Константину, если бы не её никонианство. Надобно как можно дольше оттянуть день свадьбы. Да и какие нынче свадьбы? Нет, стоит приглядеться. Убедиться в твёрдости решения девушки. Потому как, принуждение сменить веру может стать совершенно неуместно, губительно для души. Слишком тонок вопрос, слишком сложна материя, как бы не навредить. Господи, вразуми, дай просветления уму. Вот друг Никола всё над детьми насмешки чинит. Хотя сам вроде в возможность подвига ныне и не верит. А сыны и сами могут спросить с отцов: как допустили? Сыны есть истцы отцов, взыскатели. Не идёт из головы и разговор о московских профессорах. Редкий случай, обескураживающий. Повсеместно иное: отупелое повиновение, оседание в трясину бессилия. Прискорбно в окружающей жизни наблюдать, как люди от полного неприятия большевизма переходят к верноподданству. Всего за какие-то три года. Ясное дело, большевик револьвером в затылок тычет и голодом морит, не без того. Но переметнувшиеся и сами готовы осоветиться, потому как – идолы минуты, а не вечности. Поступки они не сверяют по Книге Бытия. Люди в себе храмы закрыли. Им просто незачем. А ему, старому эскулапу, есть зачем. Вот и Лантратову есть зачем, и Николе, и Подопригоре. Не во вред, не в пику, не из глупого фанатизму. А просто иначе не продыхнёшь. Ты, Господи, светильник мой…

Как-то устроиться бы дома, добывать своё счастье независимо от летоисчисленья за окном, будто во вне ничего и нет. Конечно, это не безусловный выход из положения. Всё одно придётся искать в себе силы жить советской жизнью и разделить общую участь. Кого-то подобная постановка дела сильно удивит. Ужаснутся немногие. Их революция, говорят, осчастливила народы. Но большевистская демагогия обманывает лишь незрелые или трусливые души. В чём же есть пролетарское счастье, позвольте спросить? Вот в лазарете вполне себе отчётлив и показателен срез советского строя, фальшивого и глумливо-истребительного. Очередным бессчётным формуляром, спущенным сверху, пациентам на излечении более десяти дней положена баня и прачечный день. Комендант и главный врач прекрасно знают, что в больничной бане больше месяца не подаётся вода. При царе, отрёкшемся, подавалась, а при товарище Ленине не подаётся. Так слабых, еле держащихся на ногах людей, толпой с пол-отделения, ведут с первого этажа левого крыла здания на третий этаж правого, мимо закрытой церкви в середине. И ведь Штольцер с Полуивановым – эти комиссар и командир лазарета – знают об отсутствии подачи воды. И не только не препятствуют перемещению, но и посмеиваются, комедианты, над видом понуро возвращающихся «помывшихся» спустя час-два после выяснения обстоятельств. И объясняют измывательство необходимостью соблюдения циркуляров и формуляров: положен банно-прачечный день, значит, будет банно-прачечный день.