Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

не решится, эти всё хотят, не только курень твой со скотом и скарбом, они и тебя самого с животом твоим и мыслями заполучить желают. Атаман наш – бывший войсковой старшина – отставку взял. Станичники просили его председателем избраться. Но тот наотрез. Тогда старики стали другую буйную голову искать. А дело постыдное, все врассыпную. В последний день ультиматума на десятом, поди, сходе порешили: выдвинуть председателем подхорунжего одного, Алексан Глягорьича. В другие бы времена такому в атаманы не выбиться, а тут уломали недотёпу, Слава Богу и Сыну Его. Кому ж карателей захочется кровцой своей угощать. Потом членов ревкома выбрали. Думали, продохнём, перекантуемся. Ан нет. Через ревком стали в станицу всякие пришлые пролезать, да хлебные должности захватывать, и решения такие вредные для общества принялись протягивать, что всем миром потом локти кусали, а отменить не могли. Ревкомовцы принялись обходы по домам делать. Скотину не увели, но пересчитали. И инвентарь переписывали, и надел перемеряли, и оружие на учёт ставили. В хатах запретили портреты царские держать. По станице запретили в погонах казачьих ходить. Потом и до икон добрались. Заволновалось общество. Вроде пока не разор, а прижим. Чего дальше ждать? Старики пытались сдерживать фронтовиков – самых языкастых, наглотавшихся в городе и на фронтах свободы. Да куда там, как удила закусили, не удержишь, что коня, что самого всадника. А тут в один день мальчишки возле церкви в цурки играли и прослыхали кое-что. По хатам бегуть и кричат, церкву, мол, закрывают, попа выгнали из станицы, иконы выбросили. А храм у нас старый, хоть и купленный, привозной. Его общество вскладчину выкупило в слободе Зимовейко и в Чершавскую перевезло прежде рожденья моего. У нас и сосуды серебряные имелись, и Евангелия старинные, и образа древние. Ну, тут с разных сторон станичники к церкви понеслись. И я верхом. Прискакал, а народ утварь разбирает, с диисусов и складней грязь отирает. На церковных вратах амбарный замок и все новость обсуждают, что в станице колхоз будет «Красный бедняк», а храм под элеватор отойдёт или под инкубатор. А тут детишки кричат: попа топить повели. Ну, мы к реке двинулись: кто верхом, кто пёхом. А холода стоят, дело к зиме. На реке ветер, волна поднялась. Ревком с охраной и всё хуторское правление на берегу топчутся. А поп с попадьёй и двумя детьми в лодке, на середине реки. Им велят вон из села убираться, переправляться на тот берег Сала. Поп, главное, стоит во весь рост и не гребёт вовсе, остальные его за ноги держат и плачут. Лодку качает, заносит. Мы к берегу, а на нас ружья. Винтовки выставили и ржут: вот глядите, сейчас и проверим, как Бог ваш попа спасёт. У нас на глазах лодка и перевернулась. Поп с попадьёй потонули, мальцов их – подростков – правда, вытащили мы, на конях доплыли. И ревкому тому вместе с охраной зубы повыбивали прямо на берегу. А на следующий день в станицу отряд из Нижнеачинской объявился на подмогу. Я дома с матерью сено ворошил. Через два дня мне на электростанцию возвращаться. Отец занемог, лежал в постелях. Вуленьку, сестрёнку, дома не застали, она у нас в учительницах. Пришли они вчетвером: трое чужаков и подхорунжий Алексан Глягорьич – председатель новоиспечённый. Оказалось, ходють по домам тех, кто им у реки неповиновение выказал. У нас обыск учинили. Да что искать? Портретов царских мы не держали. А иконы – вот они, в красный угол гляди. Так один там, рябой, у них за старшого, охальная сволочь, на фонарь карбидный позарился, посуду нарочно побил. Щипцы для сахара прикарманил. Я молчал. Силы неравные, батька непрочный, а служивых-то трое. Мать тихо плакала, черепки собирая. Но когда рябой из-под икон рушник вышитый сдёрнул, да стал его тут же на ноги вместо портянок наматывать, я считать перестал. Никола свалился и Приснодева об пол. Шашка именная отцова над его постелью висела. Отец до отставки вахмистром служил. Ну, выхватил я, порубал и мебель маленько, и рябое рыло. Остальные сами сбежали с куреня, хотя и при оружии были. Рябого я из дома до ворот шашкой гнал. У ворот на меня Вуленька бросилась, со школы шла. На шее повисла: братка, братка, не надо, да не надо. Тогда только и очнулся. Гляжу рябой в крови на дороге распластался. Мать за спиной воет. Народ бежит. Обступили они ревком и там во второй раз за всё выдали: и за погоны, и за храм разграбленный, и за попа с попадьёй. А вечером сообща собрали меня и отправили из села. Как известно, с Дона выдачи нет. Станичники обещали за родителями приглядеть, и мебель починить. Коня общинного дали, чтоб моим вороного не лишаться. Отбыл я в Зимовную луку, в Зимовейко, как у нас говорят. Оттуда родом Вуленькин жених. Отсиделся у его родни недели с две. Потом передали, на станцию возвращаться нельзя. На ней вовсю красные порядки. А после пришло известье, что лучше перебраться мне подальше от родимых краёв. Потому я в Верее и оказался. Со станции наши староверы дали характеристику и ходатайство, как хорошему работнику, и шепнули, что через церкву в Верее смогу обустроиться на месте или службу в самой Москве сыскать. Ну, а остальное, ты, ясырь моя, знаешь.

– Так что же, убил ты человека?!

Липа на одном дыхании слушала, а тут выдохнула, и ложечка серебряная дрогнула: о фарфоровое блюдце звяк-звяк.

– Убил, да не до смерти. Ранил только. Мне потом Вуленька письмо присылала. Рябого того после излечения в станицу не вернули. Не приглянулся он Чершавской, не прижился. На повышение ушёл, в город.

– Слава Тебе, Господи! Подумала, смертный грех на тебе.

– Бог уберёг.

– А что же твои?

– Всё как у всех – под красным бесом живут. Вуленька в Зимовейко съехала, замуж вышла. Только вот я на свадьбе не гулял. Да и свадьба не того размаха, что прежде у казаков справлялись. Вроде улеглось то старое дело. И матушка с батюшкой ждут сына домой. Дон – не тот, притих. Но ужасти не забудутся. Казака свободы лишить невозможно. Так что, почтенная Олимпиада Власовна, милая ясырь моя, придут времена стать Вам на моём курене хозяйкой.

На Фомину неделю, когда люд крещёный с покойничками христосуется, встречает радостные весенние поминки, во флигеле началось что-то странное. Сперва Липа подметила, что швецы чудно расходятся: не успев прийти, бегут обратно. Так она обнаружила худющую девушку и парня в бескозырке, пару молоденьких работниц в красных