Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

На сухую. Милые порядки. Как стало всё просто. Просто до гадливости. Со стороны взглянут родственники больного, вот ведь как больничка за чистоплотностью следит: ведут страждущих на помывку, с бельишком под мышкой – и никто из наблюдателей не возмутится, не знаючи. На возмущение самого Леонтия Петровича красное руководство отмахивалось, потом пригрозило обвинением в саботаже. Но всерьёз опасаясь выхода профессора из состава медперсонала лазарета и не желая терять ценный кадр, пообещало прекратить вождение больных, как пленных, до момента починки банных труб.

Раньше представлялось, что устройство государства основано на логике, продуманности, патриотизме, законах и рацио. Но та уверенность опровергнута. Оказалось, государство может существовать и замешанным на беззаконии, хаосе, сутолоке, белиберде, очередях, бюрократии, хамстве, безграмотности и абсурде – в сущности, висеть в воздухе. До чего же противно наблюдать торжество посредственности. Верх взяли люди без репутации. Гопота, с правом первого удара. После соприкосновения со счастливейшей советской действительностью, в лице пустобрёхов и болванов, как же славно, как дорого осознание единомыслия среди родных и близкого круга. Как важно не развалиться домом на два стана, на врагов ненавидящих, непримиримых.

Символ «крепкой веры» таков: держись Христова закона, не губи создания Божьего, не истребляй себе подобного, бери светильник – чтобы горел светильник во всякое время – и ходи освещай светом Господним тьму египетскую. В каждом отдельном, особом случае освещай правду, верши по справедливости, соотносись с вечным, не с земным. А каждый случай и есть особый, как особенна и неповторима отдельность человеческой жизни.

Вот так же, как семью, удержать бы и храм, не развалить. Иерей непременно соберёт «двадцатку» из верных. И храм удержит. И приход сохранит. Временная угроза неизбежно отступит. Просто действовать нужно. Как много мы разглагольствуем, теории разводим. Профукали страну вместе с чемпионами по болтовне из Государственной думы. И что же теперь? Стрелять или стреляться? Господи, до чего же мы докатились… Раздражаешься, слыша подобный вопрос на каждом углу. И вот сам вопиешь: Господи, до чего же мы докатились. И если доктору как-то можно оправдать свою работу на власть клятвою врачебной, долгом и милосердием, то каково другим, зазорливым, совестью поступаться? Константин оправдывает себя спасением петровского дендрария, Колчин – подачей в город чистой воды, Лантратов – сохранением древностей. А не кривят ли душою, а не спрятались ли за обречение? Не так ли себя оправдывает и Черпаков, моя спины чекистам? Нет-нет, Леонтий, что ты, окстись, не наговаривай на своих. Не идёт в сравнение.

Верную ноту тут, кажется, взял Костин дружок – Лавр, с детства казавшийся излишне серьёзным мальчиком, чересчур правильным, чересчур «застёгнутым», с каким не случалось неурядиц, свойственных путанику Коське. К сыну с детства прилепилось прозвище Чепуха-на-чепухе. А этот безупречник, бонтонный молодой человек, возится теперь на музейной барахолке и рискуя собственной свободой, вопреки диктату, спасает церковную утварь, подлежащую уничтожению вместе с её защитниками.

Борется ли смельчак против режима? Неочевидно.

Совершает ли благое на весах Страшного суда? Безусловно.

В нём нет ненависти, в том его слабость перед человеком, в том его сила перед миром.

В нём от рождения нет тщеславия, что прибавляет силы духа.

И, кажется, в нём в большей степени содержится то чувство интуитивной справедливости, когда человек судит о целом мире и единичном поступке ощущением сердца. В нём есть то скрытое, невыпячиваемое, ошеломляющей силы чувство собственного достоинства, редко имеющееся у какого-либо человека в чистом виде и даже врага заставляющее испытывать уважение.

Хорошо посидели.

Милые, родные люди, желанные гости. И никого лишнего, кто некстати. Завтра будут долго прощаться, сначала в зале, потом в прихожей, потом на лестнице. Праздничная чистота. Как же всё-таки ценно и жизнеутверждающе единодушие, единение веры. Дурна ли привычка праздновать в горестное время, но нынешнее событие из ряда вон. Сердца и души освещены чудом Христова Воскресения, светом Пасхальным, превышающим, надмирным.

Вскоре и в комнате профессора звуки замерли.

И печные трубы затихли. И часы как будто бы неслышней пошли.

Девять человек спали мирным, дающим силы сном, как спят в добрых домах, где всё ещё не истрачено счастье. И не было той ночью дома счастливее во всём Последнем переулке.

14

«Мох, порох, шорох…»

Радость не таяла.

Светлая седмица пролетела одним днём, благостным. Ежедневно служились молебны Пасце, читали «Савины главы», пели «Предвариши утро», «Спасенную песнь», «Иже прежде Солнца» и «Помолимся о стране». Народ, прибывший к Светлому Празднику, не разъезжался с Рогожки до Фомина дня. Многие гостюющие наведывались и в храм Илии Пророка.

Радость не таяла.

Среди наплывающих забот Липе нет-нет да вспоминался разговор в чулане: ясырь, Кудеяр, степь, речка, там синё, синё… Сон, выдумка? Она шла в свою светёлку, лезла рукой под подушки с сетчатой накидкой и нащупывала монисто. Перебирала бусины, червонцы, крестики, звенела легонько над ухом и прятала свою драгоценность обратно. Возвращалась к примерам по арифметике, к «Букварю» Тихомировых, к любимому делу – стряпне и не менее любимому – наблюдать за двором. Потом снова бежала в светлицу, нащупывала монисто – не сон, не выдумка. А вот Хвилипп говорит, что ему сны совсем не снятся. Его ещё мальчонкой водили к ворожее сон заговаривать. Снились мальцу сны жуткие, чёрные, ночами вскакивал, икону просил. А как заговор наложили, бояться ночей перестал. Только с тех пор сны ему и вовсе не снятся. Кончились.

Липе не терпелось похвастать украшением, особенно, когда Вита вышла к обеду в новых серьгах-слёзках и стало понятно, что горного хрусталя серёжки есть пасхальный подарок от Лавра. Бархатистую коробочку-ларец незадолго до Праздника обнаружила Липа в кабинете. Пересилила любопытство, ларец не тронула. Мучило ощущение: будто пропало что из кабинета, но так и не обнаружила пропажу. Взамен появился ларчик. И, успокоенная, сообщила о том «Макарию» и бюргеру с бюргершей, выглядывающей из домика. А с чёрной громадиной на львиных ножках Липа делиться сомнениями и не собиралась.

Чудно вышло с подарком Ландыша.

В Сочельник Лавр снёс в скупку книжку из своей библиотеки, чем сам же сильно расстроился. Что уж за книжка такая, Липа не знала, но только за неё денег выручил немало, редкое издание, говорили. Всё вырученное без остатка отдано на подарки приютским к Рождеству. Липочка тормошила «братца», что же из-за книжки убиваться. А он отвечал непонятное: дожил, душу в деньги перевожу. Теперь к Пасхе Вита исходила несколько лавок букинистов и отыскала такую же книжку. А когда Лавр обрадованно листал её, нашёл свои пометки на полях. Оказалось, его та книжка и есть, та самая, из лантратовской