Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Лавр открыл глаза.

Должно быть, полдень, а свет пока не победил и едва брезжит через занавеси. Нынче Светлое Христово Воскресение, да за окном пасмурно и дождик сыплет. Рядом на кушетке сопит Костик. Они вместе вернулись с Полунощницы и, не разговевшись, завалились спать. Сегодня у Евсиковых гости. И пусть ожидаются только свои, предстоят, хоть и радостные, а хлопоты. Леонтий Петрович до трёх часов пополудни на дежурстве в клинике, от какого не сумел отговориться. Костику и Лавру поручено отремонтировать овальный стол в зале – предмет гордости Евсикова-старшего. Стол-махину при переезде из слободки в тёткин дом внесли в ряд обязательных предметов и вещей, не подлежащих продаже или передаче в «хорошие руки». Лаврик помнит «махину» с детства, тот самый – «четверговый» – помимо значимости, славился родословной, как старожил, доставшийся матери Костика по наследству от её бабки-кухмистерши. Стол и вправду заслуживал уважения и столь долгого хранения, поскольку за весь век пользования не подводил хозяев, выглядел парадно и внушительно. При переезде по неосторожности лямочников нанесли травму одной кабриоли. Костик впоследствии наскоро приладил и залатал, но наложенная шина оказалась ненадёжной и стол прихрамывал на ногу, скосив столешницу к окошку. Домашние советовали Леонтию Петровичу избавиться от громоздкого хромоножки, но владелец наотрез отказывался, мотивируя редкостью конструкции: из игрального столика тот превращался в громадину под три с половиной метра длиною. Когда подстолье и столешницу раздвигали во всю длину, стол занимал ошеломляюще значительное место, съедая всё пространство зала в доме Прасковьи Палны. Вокруг такого не походишь свободно, как например, любил расхаживать завсегдатай «четвергов» Черпаков. Потому обычно и раскрывали на три четверти. Но не сегодня. Сегодня ожидалось за столом девять человек. Не такое уж большое общество, в сравнении с прежними застольями, но по нынешнему времени – нелёгкое бремя для хозяев.

Четырех часов сна хватило. Лавр и не ложился бы после великой радости встретить Воскресение Господне. Но сморило в домашнем уюте, едва добрались до постелей. В предыдущие ночи сон не шёл. Апрель бередил голову; в ночные часы подступали мысли, разрушающие и без того неспокойное состояние духа: объявлялся пропавший Сиверс, вставали перед глазами строчки донесения в ЧК, мучило расхождение с Витой. Что-то стояло между ними, мешающее, непреодолимое, не дающее открыться и сблизиться. Лавр готовил девушке подарок на Пасху, а на Страстной всё испортил: накричал и сам остался не рад. Мысль об опасности, какой Ландыш себя подвергала, явившись в квартиру арестованного белого офицера, будто с ног его сшибла, будто на морозе ушатом ледяной воды обдала – так он испугался за неё. Увидел в глазах непонимание, чуждость, недоумение: «Вы, кажется, возомнили меня своей собственностью». И отступил. Но поздно – отдалились. Сейчас бы перевернуть стол на бок или на попа поставить, да оценить повреждение кабриоли. Но сна Коськиного нарушить жалко. Отношения людские запросто, как стол, не перевернёшь, не поправишь брешь долотом.

Должно быть, Липа давно хлопочет в кухне с Прасковьей Палной. Она пришла сюда сразу со службы, подремала ли? Вскоре должны объявиться Колчин и Подопригора. Костик ждёт Мушку. А Лавр всех больше хочет видеть Ландыша, как будто не видал единственных в мире глаз среди белоплаточниц сегодняшней ночью на Крестном ходу. А вот глаз брата молочного он среди паломников действительно не отыскал. Неужто Дар нынче на той, другой, – комсомольской Пасхе? На клубной всенощной с «поповским» парадом, клоунами, горнистами, с пошлыми ростовыми куклами. Правильнее было бы так, что и в храме, и в гостях они вместе с братом-молочником. Да вот кривда между ними пролегла. В число приглашённых наверняка вошли бы Дина и Сашка. Но двое влюбленных спешно снялись с места – угрожающие обстоятельства. И пока нет известий, благополучно ли добрались до Петрограда. Вот Костик назвал Сашку легкомысленным, не поверил поэту. А стихи его наизусть шпарит.

Да, Костик прав, в жизни важна внезапная решимость, какой иному не достаёт. Но требовать от человека непременно героического нельзя. Не всякому быть от рожденья героем. Намерение подвига возможно только в каком-нибудь шестилетке. Вот он сам, Лавр, наедине, перед собою, может ли назваться героем? Вряд ли. Кто он, не воевавший на фронтах? Не борющийся в открытую с властью, какую не признаёт и органически не переносит. Типичный обыватель. Злопыхатель даже, с их взгляда, восторженных и весёлых. И он не принимает их нового. Всё рушится и строится одновременно. Но он не может разделить с ними радости разрушения. Вся разность с ними – весёлыми и восторженными – в том, что они строят на пустом месте, а он не видит, не чувствует пустоты. Их пустота обескураживающе примитивна, не органична и не ограничена ничем. Для него нет пустых мест, всё занято прошлым. Разрушенное хочется подлагать под строящееся в надежде вернуть потерю.

Ему указывают на нелепость поведения, мол, бессмысленно сопротивляться на четвёртом году советизации. Новая противоречивая действительность угнетает. Принудительная усреднённость и насильное осчасливливание усиливают позыв к свободе выбора. Навязанный выбор, даже если поддашься ему, всё равно не станет твоим собственным. Между давлением и выбором есть секундочка паузы, когда восстаёт твоё я. Лавр не мечется. Он не на перепутье. Внутреннее понимание того, от чего отступаться нельзя, оголяет и подсказывает ему за что держаться, на чем стоять. Вита такая же. Они даже не выясняют, в чем право старое время, в чем неправо новое. Новое просто плохо для них обоих. Неприемлемо. За ними стоят их ушедшие. Вереница давно и новопреставленных, каких не обмануть, не предать. Правда нужна Тому свету. Правда давно найдена.

Пока не привлечён комячейкой к бурной деятельности музея по собиранию предметов советского искусства. На него, словно на блаженного или юродивого, махнули рукой. И он в своём подвале возится с буллами, статерами, кивориями, геммами, созданными руками старинных мастеров, не слыхавших о мировой пролетарской революции. Директору музея, в отличие от комячейки, дотошный грамотей из фонда хранения старинного фарфора интересен настолько, что Лавру то и дело поступают предложения помимо оценки сервизов и статуэток, например, заседать в инвентаризационной комиссии, провести экспертизу старопечатных книг, доставленных из политического отдела исполкома, отреставрировать чеканку на серебряной раке. Пока «осовечивание» минует Лавра. Но разве невмешательство и неприятие восторженности весёлых есть подвиг?

В самом Костике больше геройства, чем в них, Лавре и Сашке, хотя Евс несколько уступает им в физическом сложении. Но более важны сила духа и решимость, а не вес в пудах. Костиком залюбуешься, когда с негодованием, в сердцах,