Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Полфунту сметаны, полфунту творога…

– Что ты, полфунта. Мы больше брали, на всех-то. Да ещё изюму.

– А мы каковару по случаю приобрели.

– Каковар – дрянь, я на нём не стряпаю.

– Масло-то кусается нынче.

– Что масло, тут и пшено кусается: десять тысяч пуд.

– Что пшено, мука-то за пятнадцать тыщ перевалила.

– А я вот давеча Феню на вокзал посылала…

– Это как Диночку провожали?

– Да. Заодно велела к смальцу и творогу прицениться. С поезда свежим продуктом торгуют. А Феня на перроне с банщиком столкнулася. Совсем человек потерялся. Болезный.

– Эх, Диночка не осталась до праздника…

– И что тут вздыхать-то? Должно, беды миновала, съехав.

Костик то и дело выбегал в прихожую, прислушивался к звукам за дверью. Смущался на подмигивания Лавра, торопился в свою комнату, где на окне как раз к празднику расцвела розовая орхидея. Потом возвращался в зал за беседы, по пути тащил туда Лавра. Но и Лавру не сиделось на одном месте, хотя интересно послушать, о чём говорят. Особо ждал разговора о храме и «двадцатке», поднимут ли «секретную» тему за столом.

Евсиков-старший и Колчин на подоконнике прочищали старинную ручную кофемолку. Колчин по случаю праздника принёс к столу настоящий бразильский кофе в зёрнах, из запасов чайного дома Перловых. Рядом на стуле примостился Подопригора. Его брюки-галифе заправлены в начищенные до блеска сапоги. А белая косоворотка подпоясана синим с серебром пояском, точно таким же, как у его наставника – инженера Колчина. Филипп вроде бы и в разговоре участвовал, а всё больше косился на гардины в проходную полутёмную комнату, откуда, упорно не глядя в его сторону, выпархивала с посудой нарядная Липа. Оба, парень и девушка, чуть раскраснелись. Лавр приметил, как, встретившись, Липа и Филипп христосовались: замешкавшись, столкнувшись лбами. Радостно наблюдать, как у Горы из-под чуба сверкает степной казачий глаз, как Коська носится с орхидеей. А у самого Лавра неизмеримый свет праздника вытесняет смурной настрой последних дней, непонятность их с Витой отношений, охлаждение. Кто они друг другу? И гнетёт не та неудовлетворённость, что обычно накипает у парня просто к новой симпатии, а неизмеримо большее, как незнание будущности, как незнание видов на тебя у Бога и выстраивание при том незнании своих человеческих, смехотворных, пустых и тщетных намерений. Ведь отношения с Витой для него не дружба на год, на полгода, здесь будущая жизнь, вся целиком, до скончания века будущая жизнь твоя.

– Признаюсь, мечтал когда-то о должности директора. Но быть «красным управляющим» – нет-с, увольте. Тут именно хочется сказать на старый манер: нет-с. И вообще ко многому старому тянет, от чего прежде отфыркивался.

– Что же тебе в управляющих не сидится?

– Увольте, увольте. Не те порядки. Не те времена. Почему я не выношу большевиков? Помимо злодейской сути, они несносны своей бесхозяйственностью и технической безграмотностью. Высокие достижения загублены в невиданно короткий срок. А сами примитивного создать не в силах. Третью зиму как пропали котлы и радиаторы. Народ костенеет. Трубы разрывает. Воду не сливали. Элементарных вещей не в курсе. Вот приведут комиссара на замену, и я с непременным выдохом останусь на вторых ролях.

– А мог бы, казалось, на высокой должности здравые порядки установить. Противостоять мог бы.

– Бестолковости и примитиву я не потворствую. Не встану под скипетр бездарной власти. А противостоять и с моих подмостков сподручно. Да ты не слушаешь?

– Отчего же? Слышу.

– Чем озабочен?

– В нескольких околотках города вспышки тифа.

– Случайности? Очаги?

– Пока спорадические случаи. Но, боюсь, мы в шаге от эпидемии. И эта самая эпидемия разгоняется…

– Антисанитарией.

– Нет. В большей степени, упомянутой тобой бесхозяйственностью. Крестьянин сеять перестал. Он теперь в теплушках и на крышах ездит из одной губернии в другую. За хлебушком. Тиф на колёса поставили.

Следующий звонок и стук двери вновь принёс разочарование и Костику, и Лавру. Оба снова бродили неприкаянными, оба в белых, отутюженных рубашках, в костюмных брюках, незаправляемых в сапоги на городской манер. Кто-то позвонил в дверь и скрылся под дождиком. У порога осталась стоять корзина, не столь плотно набитая яствами, как в прошлые, допереворотные, времена. Но и по нынешним, коллективно счастливым временам, принесшая изумление и радость. Из корзиночки торчало горлышко заботливо упакованной в холстину бутылки, а на дне лежал пухлый свёрток бумаги. Между бутылкой и свёртком торчала карточка.

– «От счастливого больного с благоговением». Фу, как пошло и вместе искренне, – профессор смущался, но не скрывал: польщён. – Да тут Cabernet Sauvignon! И сыр губчатый. На стол, на стол ставьте.

– Чудеса! – Прасковья Пална приняла подношение из рук племянника, сложила на скатерть и принялась развешивать на каждый стул безукоризненно белые крахмальные салфетки. – Как дела с домашними твоими обстоят, Николай Николаич?

– Слава Господу нашему, живы и в некоторой даже безопасности. Сегодня, вот перед тем, как к вам направиться, заложил себе сходить в почтовое отделение. Представьте, работает. У них нет нынче празднику. Сдал открытое письмо жене, но пока на адрес доверенного лица.

– Не кручинься. Нынче ранние ласточки, а ранние ласточки – к счастливому году!

– Тётушка, не понадобятся твои салфетки. По-буржуазному как-то. Нынче салфетками приказано не пользоваться.

– Где не пользоваться? В советской столовой? Тут тебе не харчевня.

Прасковья Пална удалилась с видом уязвлённой княгини.

– Куда же запропастились наши барышни?

– Держи, Леонтий, свою мельницу. Жернова крутят.

– Правду ли ты тётке сказал про своих? Так ли всё благополучно?

– Что мне старуху обманывать? Слежу за линией фронта. Своих жду. А тем же временем, жаль, что фронт всё ближе к границам отходит. По сынам дюже соскучился. Особенно по младшему. Он ласков, как девка. И здоровьем слаб. Жалко его. Ему и внимания больше доставалось, при том всегда с ним приключались какие-то оказии. Один раз помню… Но только между нами. Ходили мы с приятелем на озера в Тюфелеву рощу. Взял дитё с собой на зимний лёд. У супруги еле-еле выпросил. Шести лет ему тогда не набралось. Тут язъ пошёл и щука. Увлеклись. Опамятовался, нет сынка. Туда-сюда, искать, аукать. С полчаса кричали. И туча снежная зашла, снегопад, метелища. Кутерьма кромешная. Уже и сани разъехались в разные стороны, кликать пропавшего. Отыскал я его неподалёку в сугробе. Он гулял, гулял по кромке и уснул возле тропы. Промёрз. И мошонка застыла, жаловаться стал, запищал, заплакал. Ну, снял я рукавицу свою и на мошонку ему под порты надел. Так и приехали мы в санях под ночь, два снежных человека. Потом болел с неделю. Супружница всего меня изъела. Теперь почти