Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

С оттепелью мор усилил вновь. Люди падали в церквах, во время службы. И как-то уже притупело у всех. Не было того, летошнего, темного ужаса. Не разбегались, не шарахались посторонь. Отворачивая лица, подымали, выносили усопших. Каждый знал, ведал: завтра возможет приспеть и его час. И все-таки, когда летом в обезлюженной, пустынной Москве пронесся слух, что занемог старый тысяцкий, Василий Протасьич, злая весть всколыхнула весь посад. Город, упрямо державшийся, невзирая ни на что, до сих пор, разом осиротел. Тьмочисленные толпы, небрегая заразой, потекли в Кремник, к высокому терему Вельяминовых…

За той бедой – вторая, при нерешительном князе Иване давно жданная: Олег Иваныч Рязанский изгоном захватил Лопасню, когда-то отобранную у рязан московичами, полонив тестя Вельяминовых, Михайлу Александровича, не сумевшего удержать город. Теперь, по всему, в борьбе за тысяцкое к власти будет рваться боярин Алексей Петрович Хвост, а это предвещает смуту на Москве и колготу в боярах… И великого князя, как на грех, не было: Иван Иваныч все еще находился в Орде, у хана. Не стало бы нового ратного нахождения литовского! Дело Ивана Калиты и Симеона Гордого грозило обрушить в провал.

Впрочем, к Петрову дню стало ясно, что войны не будет. Подходил покос. Поставят высокие пахучие стога, потом будут парить пары, а с Ильи Пророка начнут жать жимовую рожь. А с начала августа, с всемилостивейшего Спаса, уже сеют рожь новыми семенами и убирают яровое, до сентября. И хватает – почти не спавши! – на хохот, на песни, на веселые празднества зажинок, отжинок и первого снопа. А в сентябре уже уберут огороды, и к первому октября на чистых осенних полях расстилают льны. И зимою бабы сядут трепать, золить, прясть, сновать и ткать портна.

Проходит, скатывает назад, в степи, черная смерть, оставив за собою обезлюженные города и вымершие деревни. Серебристый снег, косо и вьюжно проносясь над землею, засыпает сиренево-серые немые поля и острова леса, вздымает сугробы у околиц утонувших в зимнем серебре селений, кружит и вьется над дымниками бревенчатых истобок и соломенными кровлями клетей, где живые, собрав урожай, посеянный мертвыми, греют себя в дымном тепле курных хоромин, жгут лучины, прядут или ладят утварь, чинят сбрую и иной, надобный в хозяйстве припас, шьют и тачают сапоги, задают корм скотине, своей и чужой, собранной по вымершим починкам, и вновь сказывают сказки и песни поют, ибо смерть прошла и жизнь опять набирает силу свою.

Укрытая милосердными снегами Владимирская земля отдыхает в недолгой уже тишине вырванных у жестокого времени мирных лет. Земля еще не ведает, не проводит грядущих испытаний своих, и тот, кто окажет в средостении грозных событий, кто будет духовно съединять силы страны, пока еще тоже не ведает сужденной ему провидением великой судьбы. Вернее, не заботит о ней.

Глава тринадцатая

И ежели было бы мочно сверху обозреть холмистый, в богатой шубе лесов, рассеченный белыми, неподвижными по зиме струями рек край, в тоненьких ниточках дорог, в дымках топящихся печей, с раскиданными там и сям росчистями, неотличимыми в зимнюю пору от лесных озер и болот, – то не враз и возможно было бы увидеть махонькую, убеленную инеем церковушку на лесистой горе Маковец, верстах в пятнадцати от городка Радонежа, не вдруг увидеть и крохотный скит, оградку да горсть келий, тем паче теперь, в ночную пору, когда мерно покачивают головами высокие ели, да сыплет и сыплет звездчатый пуховой снег, и когда, лишь низко-понизку приникнув к земле, так, чтобы скрылись уже за зубчатою оградой леса и переяславская дорога, и дымки остатнего далекого селения, – возможно узреть под тяжелыми еловыми лапами следы полузасыпанного снегом человечьего житья, в коем не замычит корова, не протопочет глухо конь, не заплачет спросонок дитя, только ветер проходит над кровлями да глухо ропщет лес, и разве чуть осеребрит изнутри ледяное оконце тусклым светом лампадного пламени в келейке, срубленной в одно с хижиною, где замер сейчас между сном и явью отчитавший часы молодой монах, унесясь мечтою к давно погибшим людям и временам.

Прошлое, совершавшееся некогда с ним и вокруг него, проходит сейчас перед мысленными очами инока, но уже видимое им как бы и со стороны, как бы и свыше, словно туда, в детские воспоминания свои, принесен он теперь по аэру на крыльях морозного ветра.

Он вспоминает умиравшую девчушку, с которой, еще дитятею, в боярских хоромах под Ростовом, толковал о фаворском свете; вспоминает мужество матери, оттиравшей обмороженных, бежавших из татарского плена людей, ее всегдашнее гордое терпение и строгость, паче всего приуготовившие тогдашнего отрока Варфоломея к его нынешнему монашескому подвигу.

Четверть века минуло с той поры. Не те уже и Русь, и Орда. И отрок Варфоломей, нынешний инок Сергий, возмужал и вырос. Он подымает голову, глядит во тьму. По-прежнему воет ветер, приходя из далеких времен, и мнится, это все тот же ветер прежних, суровых лет, которые могут и повторить, могут и вновь явить себя на Руси.

Он не много прочел в своей жизни, достигнув возраста Христа, возраста зрелости, того возраста, начатка четвертого десятка лет, когда все силы души и тела получают полное свое выражение, возраста зрелого творчества, возраста мужества и свершений. Прочел не многое, но умел делать почти все. И потому понятое им было понятно прочно, как ладно срубленный угол избы, как толково сработанные сани или любое другое ремесленное орудие. Ибо и понимал он в работе и через работу. И детское, давешнее – полусказка-полумечта о свете фаворском, с рассказами брата об энергиях, пронизающих мир, укрепилось в нем, пустило корни и ответвления, возросло, одевшись плотью дел и свершений, и приняло строгий очерк познанного для самого себя и навек, познанного душою и безотрывно от души, по-крестьянски, когда мужик постигает лишь одну из тысячи мыслей, высказанных книгочием, но, постигнув, бестрепетно идет за нее на костер.

Так, Сергий понял, что когда ссылаются на то, что греки называют «экономикой» (и что, кстати, означает не более как хозяйскую бережливость), на зажиток, на оскудение животов, на то, что то или иное «коштовато», «не в подъем», что не хватает, мол, серебра, не по средствам (и при этом кивают на иных, те средства имеющих), то люди обычно лукавят, прикрывая разговорами о зажитке, об «экономике», обыкновенную лень, свое нежелание что-то содеивать или духовную скудоту свою. Ибо надобны лишь топор да руки, и порою тот же самый мужик,