Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

пряди долгих, когда-то свободно вьющихся волос заплетены теперь в короткую косицу. Долгий прямой нос выдает породу: не было в боярском роду Кирилла мерянской крови, наградившей московских русичей пресловутой курносостью. Но больше всего с отроческих лет изменился взгляд Сергия. Вместо распахнутого миру и добру почти ангельского открытого взора Варфоломея теперь смотрелся лик того, кто и соболезнуя, как бы глядит с высоты: высоты опыта и мудрости. Усмешливость, прячущаяся в бороде, и умные зоркие глаза, от которых, – поглядев подольше, – становит грешному человеку торопко и неуютно на земле. Знал ли он сам, как изменился его облик? Навряд Сергий, даже отроком будучи, гляделся когда в полированное серебро зеркала! Но то, что внутри себя он изменился безмерно, Сергий знал, чуял, да и ближние, те, кто окружал его, не дали б ему ошибиться намного. Вот хоть то, как преданно и тревожно взглядывает на него Михей, стараясь и не умея еще повторить каждое движение наставника… Когда-то он сам старался так же походить на брата Стефана! Сергий усмехнул в душе, наружно не дрогнув и бровью, и выпрямился, затягивая кушак. Собрались круто, даже второй лучины зажигать не пришлось.

На дворе все так же ярилась вьюга. Мглистое небо низко неслось над землею, и пахнущий сырью ветер больно хлестнул по лицу снежной крупой, прогоняя последние остатки ночного сна.

Мужики в деревнях теперь уже, верно, повыехали к поставленным с лета стогам, а бабы затопили печи. Сергию, охлынув сердце теплом, припомнился Радонеж: утренняя дрожь молодого тела, белый пар из конских ноздрей и гордость предстоящим мужеским трудом, когда он, отроком сущим, об эту пору выезжал с возами за сеном.

Из тьмы со всех сторон выныривали темные фигуры монахов, согбенно, с закутанными лицами бредущие сквозь режущий ветер к церкви. Сергий мысленно пересчитывал умножившуюся братию. Не пришли трое. Старик Онисим и Микита, повредивший ногу топором, лежали больные. Кто же третий? До той поры, пока их было всего двенадцать, порядок не нарушался отнюдь. (Тринадцатым стал архимандрит Симон; чтобы не делать исключения ни для кого, постановили тогда впредь уже не ограничивать числа братии.)

Ставши настоятелем, он должен будет приказывать каждому, как приказывает ныне самому себе, понимают ли они это? Алексий там, в далеком Цареграде, в белых и сиреневых, как рисуют на иконах, дворцах, понимал. Понимает и Симон, смоленский архимандрит, муж многих добродетелей, оставивший родину, почет, кафедру ради бедного радонежского монастыря и круто, враз, отвергший самую мысль стать игуменом вместо Сергия. (Симон доставил серебро и припас для зиждительства нового храма. В старую церквушку братия уже не вмещалась, и груда ошкуренных бревен, приготовленных к строительству, высит теперь за оградою обители.)

А Стефана в настоятельское место даже и не предложил никто из братии! Почто? – спросил мысленно и сам, усмехнув, понял почто: нелепо было бы знаменитому игумену Святого Богоявления, духовнику покойного великого князя Семена, после града Москвы, после княжого двора и честей боярских… Вдвойне нелепо! И Митрофан в свое время отвергся игуменского служения, хотя он и мог бы… Нет, и он бы не смог! Алексий с братией правы. Иного – некого!

А он? Не пожалеет ли о пустынном одиночестве, о ночах истомы в глухом лесу, со зверьми и гадами вместо людей? Но и та жалость – грех, ибо крест должен быть всегда тяжек на раменах и, значит, возрастать с годами и опытом. Мог ли он тогда, запросто обманутый убеглым вороватым монашком, мог ли он взять на себя крест руковоженья людьми? Нет, конечно! Теперь может. И значит, надо идти в Переяславль. Не тянуть более ни дня, ни часу, разве привести в порядок дела: распорядить работами, разоставить впервые нанятых со стороны излиха юных мастеров. (И… Эх! Лепше бы ему самому браться ныне за рукоять секиры да рубить углы!) Только войдя уже в церковное нутро, он сумел усилием воли отогнать от себя кишение забот, дабы не уподобить жене, за хозяйственною суетою просмотревшей приход Учителя истины.

Ныне вновь в обители не хватило воску. В стоянцах одесную и ошуюю царских врат горели лучины. Единая свеча была укреплена в алтаре, за престолом.

Невысокие царские врата Сергий резал сам. Сам резал аналой, и тяжелые деревянные паникадила резал и украшал сам в долгие ночи одинокого пустынножительства. На миг стало до боли жаль этой потемневшей церкви, которую ставили они когда-то вдвоем со Стефаном!

Недолгие первые годы лесного подвижничества мнились теперь бескрайно долгими, столь многое явилось содеянным в нем и вокруг него. И медведь, тот самый, приходивший к нему кормиться две зимы подряд, а затем сгинувший невестимо, казался ныне почти сказкою, передаваемой братией из уст в уста… И глухо, редкою порой, напоминался Ляпун Ерш, едва не убивший его на молитве в этой самой церкви в первое лето подвига… Его тогда спасло заступничество Матери Божией. Возможно, Сергий еще не решил того, и теперь, нынче, на пути к новой стезе, он попросит опять Матерь Божию, вечную заступницу россиян, о знамении и наставлении к подвигу…

Ныне и кельи стоят не абы как, а в кружок, задами к ограде.

Мы привыкли к тому, что селения у нас строятся улицами, «порядками», или «посадами», и избы стоят в два ряда, лицом друг к другу. Однако на русском Севере есть и другой тип расположения: россыпью, или змеей, вдоль ложа реки. Но есть и еще более древняя планировка, идущая от языческих времен, когда каждое селение обносилось тыном, огораживалось (отсюда – город) и дома в нем располагались кружком, лицом внутрь круга, в середине которого оставалось открытое пространство, куда загоняли, в случае вражеского набега, скот. Так же строили и городки, но там уже в середине помещался двор вождя племени, старейшины или князя. Это старинное расположение сохранили лишь русские монастыри с круговою, по-вдоль ограды или в самой ограде расстановкою келий. Таковым был и первоначальный облик Сергиевой пустыни, когда собралась братия. Все двенадцать келий стояли полукругом или, точнее, подковою, в разрыве которой находилась церковь.

Войдя в храм, Сергий оглядел плотную, слитую плечо в плечо толпу молящихся, для него состоящую всю из лиц, а отнюдь не из безличного человеческого множества. Вот стоит Василий Сухой, перемогающий свой постоянный недуг с мужеством, коего не вдруг сыщешь и у здорового мужика. За ним виднеется мерянское плоское и слегка косоглазое лицо Якова-Якуты, всегдашнего посыльного обители, исполнявшего каждое дело с толковой немногословной обстоятельностью. С таким не пропадешь ни в какой лесной ли, дорожной трудноте. У стены, в полутьме, замер Елисей, сын