Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

Верку пугал надтреснутый, но все еще мощный бас Ферапонта, пронзительный взгляд маленьких глаз, спрятанных в глубокие провалы орбит.

– Я пойду мешки скидывать. Домой надо мне возвращаться.

– Ну, скидывай. На ночь мельницу запущу, утром можешь муку забрать. Постоянно будешь ездить?

– Постоянно.

– И слава богу. Будет время побеседовать. Слышь, голубица, мужик-то твой в бегах, сказывают, – правда ли? Не запирайся передо мной, хранителем веры. Не враг я ни тебе, ни твоему коммунисту. Сейчас молчи. А будет в том нужда, смело приходи ко мне, доверься. Самим Богом завещано мне быть пособником и щитом гонимых. Я могу укрыть твоего мужика…

Глаза его так и буравили, так и буравили Верку.

А дома ее поджидал Васька. Увидев его, Верка вспомнила, что Павел остался на полатях, и обомлела – ну как сыну вздумалось что-то там искать! Но Васька, видимо, только что приехал, намерзся на ветру, стоял у печки, обнимая руками чувал, – долговязый, тонкий.

– Дай мне что-нибудь перекусить, собери харчишек, и я поеду, – сказал он.

– На ночь-то глядя?

– Утром рано коров выгоняем, опоздаю.

– Одежонка у тебя худая, мерзнешь, поди?

– Сейчас нет. Но скоро придется в полушубок влезать. Ты мне не дашь на зиму батину борчатку?

– Новую? Ее подписала. Сдать надо. У нас еще есть полушубок хороший, убавлю его, и зиму проходишь. А лучше бы тебе, Васенька, в школу вернуться. Жалеть потом будешь, что безграмотным остался.

– Сидеть за партой сейчас, когда с тебя ростом, просто стыдно. После войны выучусь.

– После войны еще рослее будешь и совсем за парту не сядешь. А хочешь летчиком быть. С малой грамотой, думаю, не возьмут.

Васька нахмурился, отвернулся.

– Я бы учился, да тебя жалко. Замоталась, затрепалась, а ничего не хватает. Сейчас я сытый, с тебя ничего не требую.

– Дурак ты, Вася, совсем еще дурак. Для тебя работать мне не тягость, а радость. Снимайся с работы и учись.

– Подумаю, мама.

Он уехал в потемках. Верка проводила его за ворота, закрыла ставни окон, зажгла в доме лампу. Павел свесил с полатей лохматую, нестриженую голову.

– Зря его уговариваешь в школу вернуться… Когда он дома, мне из подполья шагу сделать нельзя.

– А ты ему покажись да расскажи, почему прячешься! – на Верку накатила внезапная злость. – Сын он тебе или кто? Ради чего без грамоты оставить хочешь? А за какие такие заслуги я должна от него, от себя кусок хлеба отрывать и тебя потчевать? Надоело мне все это до тошноты. Убирайся к чертовой матери!

– Опомнись, Вера! Тише, очень прошу тебя – тише! – Павел озирался на окна, испуганно таращил глаза на нее. – Ты же у меня единственный и самый родной человек на свете. Без тебя я пропал.

– Замолчи, не хочу больше слушать! Опротивел ты мне, таракан. Слезай, жри и уматывай, не то донесу или свяжу тебя и отдам в руки милиции. Сил у меня больше нет терпеть!

– Куда я пойду? Успокойся, Вера, и все обсудим.

– Обсуждать нам нечего, наобсуждались. Иди и объявись, не навлекай на сына своего позора. Садись за стол.

Рымарев поел торопливо, молча, остался за столом, ловя ее взгляд.

– Не поглядывай, одевайся! – грубо приказала она.

И он начал медленно, нехотя одеваться, сопел, вздыхал. В отходчивом Веркином сердце вновь зашевелилась жалость к нему, но она стиснула зубы, ушла в запечье, чтобы не видеть его, не слышать вздохов.

Павел оделся, постоял у дверей, попросил:

– Ты, Вера, не забывай меня. Трудно мне сейчас.

– Сейчас всем трудно. Иди.

Он вышел. Под окнами послышались его осторожные шаги. Подождав немного, Верка вышла заложить двери. На улице была темень, падали редкие снежинки.

XV

Снежной заметью накатилась на Тайшиху зима, нагромоздила у заборов сугробы, придавила снегом крыши домов, заковала в лед ручьи и речки. По ночам в полях выли волки, наводя ужас на деревенских собак. Непуганые волчьи стаи наглели, нередко среди дня нападали на колхозные стада и табуны, рыскали по тайшихинским гумнам. Вечером тайшихинцы запирали скотину на крепкие засовы, закладывали двери домов, без крайней нужды не высовывали носа на улицу. Но сильнее страха перед волками был мороз. В тот год мало кто смог заготовить дров с лета, и это стало бедствием всей Тайшихи. С осени еще так-сяк перебивались, сжигая старые запасы, а потом стали разбирать сараи, глухие заплоты, когда сожгли и это, принялись за колхозную поскотину. Едва стемнеет, со всех сторон слышно – шир-шир… Волокут по снегу жерди и ни волков, ни начальства не боятся.

Устинья не знала, что и делать. Расхитители свои же бабы или ребятишки ихние, что с ними сделаешь?

Бригадир второй бригады бельматый Иван Романович и Еремей Саввич застукали с жердями Прасковью Носкову, составили акт и передали его в народный суд. Игнату больших трудов стоило прикрыть это дело, но Еремей Саввич не смирился, на партийном собрании обвинил председателя в потакании преступникам, пригрозил добиться примерного наказания для Прасковьи.

– Иначе мы не остановим воровства, – предупредил он. – Все по жердочке растащут. Весной на неогороженные поля хлынет скот, сожрет, вытопчет посевы.

– Вытопчет, – грустно согласился Игнат.

И Устинья тоже понимала, что на этот раз Еремей Саввич не ради пустозвонства говорит, от души тревожится. Но о чем думает Игнат, что у него на уме?

– Сегодня ты отвел кару от Прасковьи, завтра сам на скамью подсудимых сядешь. Как большевик и секретарь организации, предупреждаю тебя, Игнат Назарыч.

– Оно, конечно… – несмело поддакнул Иван Романович. – Партийная совесть… ответственность…

– Меня вы тоже в партию принимали, – напомнил Игнат.

– Ты пока еще не полный коммунист, ты пока еще безголосый кандидат, – возразил Еремей Саввич. – И если так дальше дело пойдет, посмотрим, принимать ли тебя.

Игнат взглянул на него с сожалением.

– Иван Романович напомнил о совести ко времени. Я, допустим, свою совесть на две половины – партийную и беспартийную – не делю. Она у меня одна. И она мне не дозволяет бабу фронтовика из-за жердей в тюрьму спроваживать. Легко ли будет воевать Григорию, мужику Прасковьи, когда узнает, что мы ее за решетку упрятали? Нет, Еремей Саввич, до тех пор, пока от меня хоть что-то зависит, такого не допущу.

– Хорошо сказал, Игнат, – одобрила Устинья. – Я так же думала. Но не обессудь, Еремей Саввича я отчасти тоже правым считала… Ближние посевы без поскотины ни за что не уберечь.

– Вот про это и надо думать. Судом