Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Нынешний трагичный уклад превратил приличное прежде домашнее устройство многих дрогнувших в аварийное, где смешаны в одну кучу тряпьё, скарб, люди, лекарства, пища, топливо. А у них в дому, неслыханным чудом поддерживаются старые порядки, чистота и принадлежность предмета к месту, всё «как тогда». И все трое обитателей Большого дома за это охранительное «тогда» держатся. Быт – это таинство, это священство. Может, не так уж и не права Липа в своих суждениях.

Вообще, в революционные годы потребности странным образом обмельчали до чрезвычайно примитивных вещей: как устроить дымоход, чем растопить самовар, из чего заварить чай. Сосредоточенность на простом отвлекала от дум, понижающих дух. Как при том, девушкам удавалось избавляться от хмурых настроений, непонятно. Липа оставалась потешной, Ландыш – неизменно милой и оживлённой. Немудрено, что ей самой, преданной заботе о сиротах, не до него, рассеянного, незнающего быта, не умеющего устроиться в советской системе учреждений на выгодное место, скучного недоучки. Пусть теперь, когда последней весточкой от отца – смертное письмо, ей не до отклика на чужие чувства. Пусть не время, а всё же исходящее тепло, невероятная нежность и женственность Виты, греют и обнадёживают. И четвёртые сутки подряд ненадолго забываясь поверхностным, зыбким сном в хромоногом кресле, он с заранее ожидаемой теплотой и предвкушением нежности возвращался мыслями к домочадцам Большого дома. Вот наступят мирные безмятежные времена, и он решится спросить у Ландыша начистоту: любила ли она когда-нибудь. Она снится ему, как при первой встрече, в белой блузе и зелёном берете на пшеничных локонах. Она улыбается и что-то показывает в горсти. Каждый раз он пытается понять, что же в её ладошке. Но как только из соседней комнаты заслышится стон или кашель, сон рассыпается, Ландыш хмурится, закрывает ладонь. И он снова не получает разгадки.

Тоня часто просит воды. Доктор говорил давать дробное питьё. Дарка не жалуется на жажду. Он вообще не жалуется. Когда приходит в себя от жара, смотрит виноватыми глазами. Молчит. Однажды сказал: «Прости. Не враги мы». Лавр подушку больному взбил и чаю поднёс ближе: «Враги у тебя такие, что подло в спину не вдарят. Своих остерегись». В глаза поглядели, и простили друг другу. Но прежнего тепла нет. И не обида держит, а доверие ушло. Ведь и человек мирный со мной, на которого я полагался, вкушающий хлебы мои, поднял пяту на меня. Подсекло Дарку. А ну как выздоровеет, да не проймёт его? Но отступаться нельзя. У брата и душа, и тело нынче поражены, изранены. И сердце снова поверило, обойдётся: одумается братка. Эх, Лахтин, Лахтин! Иногда видно слезу в углу глаза; слеза стекает в серое пятно наволочки, потому что голова Дара часто повёрнута в сторону лежащей под окном Тонечки. Как трудно ставить девушке банки, но доктор показал и велел повторять через день. Тоня раздевалась сама, ничуть не смущаясь обоих, медленно задирая сорочку на шею. Лавр прятал своё смущение, а потом и вовсе забыл о нём, потому что не видел разводов сосков, как раздавленных слив, на пышной, колыхавшейся кашлем груди Тони. Он видел спёкшиеся губы, лихорадочный блеск зрачков, жаркий лоб, липкую рубаху и спину в синих вздувшихся кругах. Видел мальчишескую стрижку и не помнил Тоньку с косами. А девушка криво ухмылялась: «Срезать не придётся, нечего уже». Он видел ускользающие глаза Дара, следившие за ними. Дар совсем плох, говорит мало и неохотно. Изредка ругается, что сбился со счёту: то у стенки напротив выходит дюжина пальмет, а то на одну пальмету больше.

Попеременно кто-то из двоих лежавших впадал в забытьё.

Временами казалось, что Тоня болеет тяжелее, переносит сыпняк хуже. Но, возможно, больше капризничает, как сказал Клейнерс, и на поправку пойдёт быстрее. Дарка сильно ослаб, исхудал, ложку в руке держать не мог, хотя так не метался в жару, как жена его. Лавр ходил за обоими, словно исправная нянька, опытный медбрат, хотя прежде не приходилось ухаживать за больными и выносить судно или ведро, как теперь. Он не осуждал комсомольцев-швецов, Хрящевых-родителей, не пожелавших забрать дочь в барак. Изумлялся лишь Тониному старшему брату, осоловевшему, не видевшему угрозы: ведь сестра его в состоянии, сопряжённом с гибелью. Иногда девушка бредила и бессвязные слова на её губах, казалось, нельзя разобрать. Она часто повторяла одно и то же: «мох», «порох», «шорох», «плох», «всполох», «врасплох», «переполох». Когда приходила в себя, странным взглядом уставлялась на дремавшего рядом Дара, будто не узнавая в нём ни мужа, ни знакомого. Иной раз казалось, она и Лавра не узнаёт, глядит на него, как глухие глядят, ожидая повтора слов и пытаясь по губам прочесть, чего нужно. От тифа жди каверзы: и слепоты, и глухоты. Тоня привередничала, просила унести часы, они мешали ей спать, хотя ход стрелок совершенно бесшумен. Лавр стоически сносил придирки больной, терпеливо повторял свои вопросы, медленно, как бы по слогам произнося слова. Кротко считал с Даром узоры букетов на обоях. Строго следил за приёмом порошков, чтоб избежать припадка. Промакал полотенца холодной водой и менял высохшие на разгорячённых лбах. Забывал поесть. Доктора говорили, что продолжаться подобное положение может до двадцати суток к ряду. Иногда его настигало отчаяние, но он ждал от дьякона Лексея Лексеича обещанного гваякола и кодеина, от профессора Евсикова – два места в «тифозке», а больше всего – с опаской и надеждой – со дня на день ждал кризиса, который, как сказали эскулапы, решит дело. Давно забыты детские волшебные заклинания «алавар, алавар», остались лишь поддерживающие, настойчивые молитвы к Владыке Мира.

Часы на новом месте – в соседней комнате, где кемарил в кресле – бесшумно отстукивали старое время: сутки за сутками, сутки за сутками. Секундные стрелки шептали: «мох», «порох», «шорох», «всполох», «врасплох», «переполох», «плох», «плох», «плох»…

15

Минуты незнания. Дни наградные

В присутственных местах всегда особо жалеешь времени.

В длинной очереди мучительно сковывает ожидание и зависимость: боишься утерять свободу. Может быть, и дел особых нет вне присутствия. Может, очередь сейчас наиважнейшее твоё дело. Может, минуты незнания дают надежду. Но ощущение несвободы невыносимо тяготит. Здесь приходят на ум мысли, до поры отлёживавшиеся где-то неподалёку, но их черёд всё не наступал, вытесняемый суетой и спешкой. Может быть, ты прячешься за насущное, чтобы не оказаться беззащитным перед испытывающим, превышающим и неподвластным. А в долгом стоянии залежавшиеся мысли, наплывая, оттесняют сиюминутные, скорые, и овладевают тобой безраздельно. Похоже, так со всеми и происходит; очередь погружена в молчание и только изредка где-то возникает перебранка. Очнувшиеся