Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Я не считаю, что тогда умела переводить – учиться я начала у Симона Чиковани, то есть ему внимать. Он первый внушил мне правильное отношение к переводу.

Одна из вершин переводческого таланта Беллы – стихи Симона “Молитва во время бомбежки”:

Познавший мудрость, сведущий в искусствах, в тот день я крикнул: – О, земля моя! Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик — простить меня и защитить меня! Там, в небесах, не склонный к проволочке, сияющий нацелен окуляр, чтобы вкусил я беззащитность точки, которой алчет перпендикуляр. Я по колено в гибели! По пояс! Я вязну в ней! Тесно дышать груди! О школьник обезумевший! Опомнись! Губительной прямой не проводи!

Название стихотворения запретили, и поэтому получилось “Сказанное во время бомбежки”. Но это замечательное стихотворение и перевод мой точный. Обожаемый мой Симон Чиковани чудесный был человек, он с Павлом Григорьевичем Антокольским дружил. И жена его Марико – прекраснейшая, такие жены бывают, наверное, только в Грузии, и Ника, Никуша они его звали, племянник Симона усыновленный – у него родителей расстреляли. Симон спас Нику, не отдал в детский дом. Они в нем души не чаяли. Помнишь, как они все боялись воды, и Ника в том числе? Однажды в Пицунде я стала умолять: “Ника, ну как же так, давай хоть черту переступим, войдем в море. Ну вот у самого бережка…” Толстый белесый Ника разделся, в трусах дурацких, мы вступили в воду, и тут же ему плохо стало. Больше это не повторялось.

Отар и Тамаз тоже обходили море стороной. А в спорте, интересно, пловцы-грузины бывают?..

Хотя у меня есть стихотворение про море – “Грузинских женщин имена”:

Там в море паруса плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре. И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена. Они переходили в лепет, который к морю выбегал и выплывал, как черный лебедь, и странно шею выгибал. Смеялась женщина Ламара, бежала по камням к воде, и каблучки по ним ломала, и губы красила в вине. И мокли волосы Медеи, вплетаясь утром в водопад, и капли сохли, и мелели, и загорались невпопад. Едва опершийся на сваи, так приникал к воде причал, “Цисана!” – из окошка звали, “Нателла!” – голос отвечал…

По музыке красиво. Ламара – прелестное имя, была такая Ламара Башидзе, была Медея Нонешвили…

Мои грузинские переводы начались со стихов Анны Каландадзе и Симона. Я эти переводы сама себе читаю, особенно люблю это его стихотворение:

Теперь и сам я думаю: ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил? Горвашское ущелье, о, подтверди, что это было так. Я проходил. И детскую прилежность твоей походки я увидел. Ты за мужем шла покорная, но нежность, сиянье нежности взошло из темноты. И, так и не изведавшая муки, ты канула, как бедная звезда. На белом муле, о, на белом муле в Ушгули ты спустилась навсегда.

Просто замечательно… особенно – “на белом муле, о, на белом муле в Ушгули”. И “Девять дубов”, попробуй перевести, никто не мог…

В “Снах о Грузии” есть стихотворение, посвященное Симону, о том, как он приезжает в Москву. Я любуюсь снежным днем и вдруг смотрю: идет Симон.

Все нужное тебе – в тебе самом, — подумать и увидеть, что Симон идет один к заснеженной ограде. О, нет, зимой мой ум не так умен, чтобы поверить и спросить: – Симон, как это может быть при снегопаде?

И меня поражает, что зимой в Грузии не зима:

И разве ты не вовсе одинаков с твоей землею, где, навек заплакав от нежности, все плачет тень моя, где над Курой, в объятой Богом Мцхете, в садах зимы берут фиалки дети, их называют именем “Иа”?

Дальше я цирк вспоминаю – рядом с домом Симона находилось круглое здание цирка – и спрашиваю: что бывает там, когда он здесь?

Потом – Антокольский. Павел Григорьевич ценил стихи Симона, переводил его…

Не будем звать, но сам придет сосед для добрых восклицаний и бесед, и голос сам заговорит стихами.

И вот Симон уезжает:

Но уж звонит во мне звонок испуга: опять нам долго не видать друг друга в честь разницы меж летом и зимой. Простились, ничего не говоря.

Мы с Симоном все время были вместе, никогда не расставались…

Анна Каландадзе, удивительная, обожаемая, и поэт замечательный. Ее стихи мне в Грузии первыми, как говорится, выдали переводить. Книжечка целая была – “Летите, листья”, я даже деньги за нее получила. Это когда меня из института выгнали и деваться было некуда, я уехала в Грузию и переводила Анну.

Поэты-мученики ТИЦИАН ТАБИДЗЕ (1895–1937) и ПАОЛО ЯШВИЛИ, (1895–1937), друзья и ровесники, погибли в один год. Паоло покончил с собой в ожидании ареста – власти заставляли его написать статью о Табидзе и объявить того врагом народа. Через несколько месяцев забрали и расстреляли Тициана.

В Тбилиси мы с Беллой неоднократно заходили в гости к дочери Тициана Ните Табидзе. Нита всю жизнь посвятила служению памяти отца. Она рассказала Белле, что долго не верила в гибель отца, все твердила: “Не может быть, не может быть!” А Тициана расстреляли сразу.

После ареста мужа Нина, мать Ниты, получила телеграмму от Пастернака: “У меня вырезали сердце. Нет Тициана. Как жить?” А когда Борис Леонидович заболел, Нина поехала в Москву ухаживать за ним.

В стихах, переведенных Беллой, ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ (1899–1966) с болью и страстью говорит о трагической судьбе погубленных поэтов:

…Вином не успел я наполнить стакан, Не вышло! Моими слезами он полон! Во здравье, Паоло! За жизнь, Тициан! Я выжил! Зачем, Тициан и Паоло? Вином поминальным я хлеб окропил, Но мне ваших крыл не вернуть из полета На грешную землю, где горек мой пир. Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло? Пошел бы за вами – да Бог уберег. Вот вход в небеса – да не знаю пароля. Я пел бы за вас – да запекся мой рот. Один подниму у пустого порога Слезами моими наполненный рог, О, братья мои, Тициан и Паоло…

Леонидзе рано ушел из жизни. Проникновенные строчки, посвященные его памяти, принадлежат поэту КАРЛО КАЛАДЗЕ (1904–1988), величественному человеку, в котором жила тонкая поэтическая душа: