Богова делянка - Луис Бромфилд

званию он был в том полку вторым после Отца, и, когда, после второго сражения под Манассасом, Отца сместили, того произвели в полковники, и этого Отец никогда не простил — не полку, а именно Сатпену. Тот был из дурного круга, человек холодный и жестокий, появился в наших краях лет за тридцать до войны, и никто не знал откуда, только достаточно взглянуть на него, говорил Отец, и понятно, что он не посмеет этого сказать. Тут он приобрел землю, и тоже никто не знал, каким образом; раздобыл где-то денег — Отец говорил, все были убеждены, что он грабит на пароходах, либо как шулер, либо как откровенный грабитель, — построил большой дом, женился и зажил джентльменом. Потом, во время войны, он, как и остальные, потерял все, даже надежду на потомство (его сын убил — накануне свадьбы — жениха его дочери и скрылся), однако возвратился домой и в одиночку принялся за восстановление плантации. У него не было друзей, которые одолжили бы ему, и никого, кому бы он мог ее завещать, а было ему за шестьдесят, однако он принялся восстанавливать плантацию в ее прежнем виде; говорили, он был слишком занят, чтобы связываться с политикой и с тому подобным, и, когда Отец и остальные мужчины организовали по ночам объезды, чтобы помешать саквояжникам подготовить бунт негров, отказался принимать какое-либо участие. Отец настолько давно утратил ненависть к нему, что сам отправился к Сатпену, и он (Сатпен) вышел с лампой к дверям и даже не пригласил войти потолковать об этом деле; «Вы с нами или против нас?» — спросил Отец, а он сказал: «Я за свою землю. Если каждый из вас возвратит к жизни свою землю, край сам собой оправится», — Отец потребовал, чтобы он вышел вместе со своей лампой, поставил ее на колоду, чтобы им обоим было видно, и они будут стреляться, но Сатпен отказался. Вот у кого была мечта.

— Да. Но мечта только о себе. А мечта Джона — нет. Он думает обо всем этом крае и старается вытащить его из трясины за штрипки башмаков, чтобы все его жители, не только такие, как он или его бывший полк, но все люди, черные и белые, женщины и дети, которые в горах живут и даже башмаков не имеют… Неужели ты не понимаешь?

— Но как может пойти им во благо то, что он хочет для них сделать, если они… после того, как он…

— Убил нескольких? Ты, наверное, причисляешь и тех двух саквояжников, которых ему пришлось убить, чтобы провести те, первые, выборы, так?

— Они — люди. Человеческие существа.

— Они — северяне, пришельцы, которым нечего тут было делать. Пираты. — Мы гуляли и гуляли, моя рука почти не ощущала ее веса, ее голова приходилась как раз вровень с моим плечом. Я всегда был немножко выше, даже в ту ночь, в Хокхерсте, когда мы слушали, как идут мимо ниггеры, с тех пор она мало изменилась: то же по-мальчишески упругое тело, та же коротко стриженная, непримиримая головка, с безжалостно откромсанными волосами, которую я видел из повозки над морем обезумевших, поющих ниггеров, когда мы сползали в реку, тело, стройное не женской, но мальчишеской стройностью. — Мечта — такая штука, рядом с которой опасно находиться, Байярд. Я знаю — у меня тоже была когда-то мечта. Она словно заряженный пистолет со шпеллером: если будет ждать долго, обязательно кто-нибудь пострадает. Но если это хорошая мечта, она стоит этого. На свете не так уж часто встречаются мечты, а человеческих жизней — тьма. И одна жизнь или два десятка…

— Ничего не стоят?

— Да. Ничего. Послушай — я слышу Юпитера. Бежим. До дома я тебя обгоню. — Она уже бежала, чуть не до колен подняв юбки, которых она так не любила, и под ними ее ноги неслись, как ноги мальчишек, ведь и верхом она ездила, садясь по-мужски.

Тогда мне было двадцать. В следующий раз — двадцать четыре; я провел три года в университете, и через две недели мне предстояло вновь отправиться в Оксфорд, чтобы провести там последний год и получить диплом. Это было нынешним летом, в августе, Отец только что победил Редмонда на выборах в законодательное собрание штата. К этому времени железная дорога была закончена и содружество Отца с Редмондом распалось так давно, что, если б не вражда, большинство позабыло бы об их былом сотрудничестве. Был у них еще и третий компаньон; вместе со своим именем он канул в безвестность в ярости конфликта, который вспыхнул между Отцом и Редмондом чуть ли еще не до того, как начали укладывать рельсы, между неистовым и безжалостным диктаторством Отца, его стремлением главенствовать (идея принадлежала ему; он сначала задумал эту железную дорогу, а потом уже пригласил Редмонда) и тем качеством Редмонда (как говорил Уайат, он был не трус, иначе Отец никогда не стал бы сотрудничать с ним), которое позволяло Редмонду сносить ровно столько, сколько он от Отца сносил; терпеть, терпеть и терпеть, покуда что-то в нем (но не воля, не храбрость) не сломалось. Во время войны Редмонд не воевал, имел какое-то отношение к поставкам хлопка для правительства, мог бы сам разжиться на этом, но не разжился, и все знали, что нет, и Отец знал и тем не менее даже высмеивал его за то, что пороху не нюхал. Отец был не прав, знал, что не прав, но тогда уже было слишком поздно — он не мог остановиться, точно так же, как пьяница достигает той точки, когда слишком поздно, и не может остановиться, дает себе слово, что остановится, и, возможно, верит, что остановится или сможет остановиться, но уже слишком поздно. Наконец они достигли такой точки (оба они вложили в дорогу все, что могли заложить или занять, чтобы, разъезжая вдоль линии, Отец мог в самый последний момент расплачиваться с рабочими и оплачивать накладные на рельсы), что даже Отец уразумел, что одному из них придется выйти из игры. Они встретились (тогда они уже не разговаривали, все устроил судья Бенбоу) и договорились о купле и продаже, назначив цену, которая по сравнению с тем, что они вложили, была смехотворно низка, но которую, каждый был уверен, второму не осилить, по крайней мере, Редмонд, как утверждал Отец, был уверен, что не осилить. Так что Редмонд согласился на эту цену и обнаружил, что у Отца есть такие деньги. И, по словам Отца, с этого все и началось, хотя Дядя Бак Маккаслин