Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

Вспомнил Корнюха свою невестку. Она совсем другая. Нету в ней такой вот простоты и обходительности. И у сына Назара простоты нету. Сошлись, два сапога – пара. Эх, сын, сын… Женился в прошлом году. На обороте извещения о переводе написал тогда, что скоро будет у него свадьба. Он все магазины в районе обегал, хотелось преподнести молодым хороший подарок. Нашел кровать с мягкой сеткой, всю изукрашенную блестящими шишечками, – вещь красивая и долговечная.

Погрузил на машину, поехал поздравить молодых. Назарка, увидев подарок, расхохотался: «Ты где ее, отец, выкопал?» Жена его, высокая, бледнолицая, потрогала пальцами с накрашенными ногтями шишечки, сказала: «На таких в прошлом веке спали. Спрячь ее, Назар, в кладовую, не то засмеют».

Пожить у молодых Корнюха собирался недельки две, но через три дня уехал. В своих сапожищах с железными подковами на каблуках, большой, неповоротливый, он боялся сделать по квартире лишний шаг, ему все казалось, что сын и невестка со страхом ждут: вот-вот что-нибудь опрокинет, поцарапает. Да так оно и было. Однажды он слышал, как невестка шептала Назару: «Скажи ему, пусть сапоги снимает у порога. Топает в них прямо по дорожкам». Сын ничего, правда, ему не сказал. Но когда, позабывшись, он поставил на полированный стол стакан с чаем, Назар молча убрал его и потом целый вечер зашлифовывал суконкой еле заметный кружок, отпечатавшийся на крышке. Уроки отца не прошли даром. Вещи сын беречь научился!

Уехал Корнюха и больше вряд ли когда поедет к сыну. И тот со своей чистюлей-женой тоже вряд ли приедет в Тайшиху, разве что на его похороны.

– Ты что-то совсем ничего не ешь.

Устинья положила в его тарелку салат, подвинула ближе чашку со сметаной, стала разливать водку.

– Почему не спросишь про нашего сына? – сказал он.

Ее рука с бутылкой замерла, опустилась на стол.

– Я все знаю…

– Нет, ты не все знаешь, Устюха.

Ему вдруг захотелось рассказать о своей тоске, о зависти к Лучке, к Максиму, к Игнату, к ней самой, о том, что он сам из-за себя потерял сначала ее, а сейчас и сына, что только она сможет унять его тоску и помочь сызнова встать на ноги, сызнова ощутить вкус жизни.

– Подожди, Корнюха…

Она стала наполнять рюмки. Он ждал, все больше укрепляясь в мысли, что ей надо рассказать обо всем. Ждал и смотрел в раскрытое окно на заросшее мягкой отавой гумно, на серо-зеленые сопки, на желтые полосы зреющего хлеба, на жарко сверкающую ленточку речки. Кончалось лето, приближалась пора жатвы. А кто что сеял, то и жнет…

1970

Не поле перейти

I

В сумраке таежных падей, из-под замшелых камней, из-под корней столетних кедров били студеные ключи. Вода, торопливо сбегая вниз, собиралась в ручьи, ручьи сливались в быструю, говорливую речку, названную Бормотухой. Из горных теснин Бормотуха вырывалась на степную равнину и, словно испугавшись знойного простора, круто поворачивала к горам, текла дальше у их подножия. Слева – лес и каменистые кручи, справа – увалы степи с жесткой травой, горькой полынью и серебристыми ковылями.

Пригожее место.

В незапамятные времена землепроходцы поставили на лесном берегу Бормотухи зимовье. Постепенно оно обросло постройками. Так родилось село Мангиртуй. Долгое время было оно деревушкой в несколько дворов, потом, больше двух веков назад, посадили на мангиртуйские земли ссыльных, староверов-семейских.

В степи кочевали со своими стадами буряты. Зимовали они обычно рядом с селом, за Бормотухой. Зима была временем бойкой меновой торговли.

Далеко не каждый бурят владел стадами в сотни, тем более тысячи голов, у многих после жестокой бескормицы или какой другой напасти ничего не оставалось. Одни из них шли на поклон к своим богатеям, другие с неохотой – да что делать! – пытали счастье в хлебопашестве. А земля привязывает. Незаметно на месте зимовки образовалось постоянное поселение.

Под одним названием оказалось как бы три села, и одно на другое нисколько не похожее. Буряты, помня о кочевой жизни, строили свои дома наподобие войлочных юрт: низенький шести- или восьмиугольный сруб, пологий конус крыши с дыркой-дымоходом посередине – вот и все. Улиц не признавали, ставили свои деревянные юрты вразброс, вольно, вышел за порог – перед глазами родимая степь с духовитыми травами.

Потомки землепроходцев, «сибиряки», как они сами себя называли, горделиво отделяясь от новопришлых, «расейских», строились как положено, дом к дому, дом против дома – улица; но сами дома, хотя и рубленные из добротного кондового леса, вида не имели, приземистые – не поднимая головы, в любое окно заглянуть можно; черные от времени – проведи углем и черты не различишь. Тепло – и ладно. Это они так семейским говорили, если те начинали заноситься. На самом деле у сибиряков не хватало ни времени, ни терпения, ни желания обстраиваться лучше. Мужики поголовно были заядлыми охотниками, таежными шатунами. Почти у каждого в заветной пади – избушка с очагом из дикого камня. Она и есть настоящий дом. Дети не плачут, баба шею не пилит – благодать. Одно худо: охота дело не верное – либо добудешь, либо нет, раз на раз не приходится. Так что и землю пахать надо, и сено косить, и телегу ладить, и деготь гнать… Ум идет на раскаряку. Но сибиряк знает: всего – пуп надорви – не переделаешь, потому спешить не любит…

Старожилов Сибири называют и «чалдонами». Прозвище это широко известное, но мало кто может объяснить, что за ним кроется, – чалдоны да чалдоны, и все тут. У забайкальских сибиряков-чалдонов есть и свое наименование – «гураны». Говорят, что прозваны так за страсть, задрав голову, носиться по тайге.

Есть и еще одно прозвание – «харануты». Слово это бурятское, значит оно – «черные». По правде говоря, называть всех черными неверно. В их жилах кровь славянская слилась с кровью смуглолицых степняков – это правильно. Но она как следует не перебродила, не выходилась, от этого – пестрота обличий. Бывают братья, по виду которых ни за что не скажешь, что братья. У одного волосы – светлее овсяной соломы, у другого – чернее воронова крыла, у одного в глазах – синева ясного утра, у другого – тьма ненастной ночи. Или так: мать рыжая, отец белобрысый, а дети все как один – сплошная чернота, словно и не ихние, словно из-за Бормотухи, из Заречья набежали.

Все эти прозвища кочевали и по другим