Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

К тому времени, когда стали набирать на курсы трактористов, Степан уже не был твердо уверен, что позовут. Потому написал заявление. Ему и говорят: ты, дескать, начнешь и там балаболить, слова сказать никому не дашь и всю учебу испортишь. Он обиделся. Тогда ему сказали:

– Это мы так шутим. Не отправляем тебя потому, что ты у нас заглавный агитатор, без тебя люди сознательность растеряют.

– Вот тут вы правильно подметили, – согласился он. – А в трактористы возьмите моих девок, Марью и Дарью. Комсомолки пролетарского происхождения. Грамотные. Частушки сами складывают. И на балалайке играть умеют.

Посудили, порядили, затылки поцарапали – согласились.

Семейские отрядили на курсы Ильку, единственного сына вдовы Фетиньи Трофимовой. Ильку выбрали главным образом потому, что отец его Семен Трофимов сложил голову за родную советскую власть. Был Семен человеком тихим, незлобивым, любил на гармошке играть. Затеют мужики по пьяному делу драку – Семен отойдет в сторону и лицо у него сделается тоскливым. А вздумает к нему кто вязаться, Фетинья тут как тут. «Откочнись, ирод, не то бельмы-то налитые выдеру!» И попробуй не откочнись – выдерет.

Пришли белые. Семен вместе со всеми в лес подался. В первом же бою его слегка задела пуля. Дома отлежаться было нельзя – казаки все время шныряли – уехал на дальнюю заимку. Фетинья с малолетним Илькой осталась дома.

Однажды в Мангиртуй нагрянули казаки во главе с урядником Самойловым, известным карателем. Выгнали из домов всех взрослых мангиртуйцев – баб, стариков, окружили со всех сторон, давай допытываться: где ваши мужики находятся? Самойлов, в косматой папахе, затянутый ремнями, как конь сбруей, в сопровождении двух казаков расхаживал по толпе. Сначала наседал на стариков. «Ну, дед, сказывай, где твои недоноски?» – «Бездетный я…» – «Век прожил, старый козел, детей не нажил?» Рука урядника цеплялась за бороду деда. Два казака с двух сторон опускали на сгорбленную спину плети. Урядник подступал к следующему. «У тебя, дед, сыновей тоже нет?» – «Есть, родимый, есть, да в город подались, копейку зарабатывать». – «Расея гибнет, а они копейку зарабатывают?!» И опять свистят плети. Потом и до баб добрался.

Побои сносили молча. Горит, и ноет, и саднит спина от побоев, а ничего, от этого не усохнешь. Добро, если все так обойдется. Этому Самойлову человека убить – как муху прихлопнуть.

Урядник подошел к Фетинье, рукояткой плети подцепил ее подбородок. «Где твой мужик?» У Самойлова простое, слегка попорченное оспой лицо, из-под папахи выбивается прядь мокрых от пота волос. Страх, охвативший было Фетинью, стал быстро проходить. «Ну, так где твой мужик?» – повторил он, хмурясь. «Сбежал…» – «Куда?» – быстро спросил он. «К другой бабе. А куда, самой знать охота». Усмехнулась. «Одна живешь? Оттого такая сдобная?» И рука, на запястье которой висела плеть, стиснула грудь. Фетинья отшибла руку: «Не цапай!» В глазах урядника появилось любопытство. «Ты что, тугосисяя, не раздоенная?» – скаля зубы, урядник облапил ее. В нос Фетиньи ударил запах кислого пота, табака, водочного перегара. Близко увидела мутные глаза с маленькими, круглыми и тусклыми, как свинцовые дробинки, зрачками. Брезгливо плюнула прямо в лицо. Урядник отступил на шаг, утерся рукавом и сказал почти с восхищением: «Ну и стерва! – Вдруг заорал: – Сарафан на голову!» Казаки в одно мгновение вздернули подол ее сарафана, завязали на голове тугим узлом. До пояса она оказалась как бы в мешке, рукой не двинуть, не шевельнуть, а ниже пояса – голой. Ослепшая, задыхаясь от жгучего стыда и бессильной злости, она закружилась на одном месте под веселый гогот казаков. Один из них сказал: «Такую задницу и раскрашивать жалко». – «Жалко, – согласился урядник. – Тут есть за что подержаться, а?» Он похлопал ее горячей и скользкой от пота ладонью… Фетинья хотела закричать, но крика не получилось: тугой ком завалил горло, он все ширился, заполнял грудь, и уже тесно стало сердцу, перехватило дыхание, подломились ноги, и она осела на землю. Сквозь звон в голове услышала какие-то крики, шум, топот…

Оказалось: партизаны обстреляли казачьи дозоры, и это спасло ее от глумления, жить после которого – нельзя.

В тот же день она поскакала на заимку. Все рассказала Семену. Лицо у мужика побелело, на висках набрякли темной кровью жилы. Видела все это, но оплеванная душа стонала и корчилась, потому не сдержалась от попреков: «Что вы за мужики! Ваших баб поганые руки щупают, а вы… Будь я на твоем месте…»

Не обронив ни слова, Семен достал припрятанную берданку, шагнул за порог. Больше она его не видела.

Получив горькую весть, Фетинья не заголосила с прохватывающим душу подвывом, как это умеют семейские бабы, даже не заплакала, остолбенев, сидела на лавке, шептала: «Это я… я его убила. Гордыня проклятая…»

Тяжка не та вина, которую возложили на тебя люди, а та, которую взял на себя сам.

Фетинья часто становилась на колени перед божницей…

Горе, даже самое большое, со временем проходит, но не всякое бесследно. Иное пропашет в душе такую борозду – жизни не хватит заровнять ее. В глаза Фетиньи, когда-то быстрые, дерзкие, залегла глубина – заглянуть боязно.

Хозяйство у Фетиньи было справное, сама она еще молодая, из себя видная. По первости многие к ней присватывались. Но посмотрит она на новоявленного жениха долгим взглядом – у того душа в комок сожмется и заранее припасенные слова утекут куда-то, будто просо из дырявого мешка.

Трудилась Фетинья рук не покладая, хотелось сыну передать хозяйство непорушенным, обездолить парня – принять еще один грех на душу.

В колхоз идти она никак не хотела. Другую за такое упорство живо бы распотрошили. Ее не трогали. Из-за Семена. Может быть, так бы и жила единоличницей, но Илька начал наседать, хуже всяких сельсоветчиков. «Мы не в поле обсевок, чтобы жить так». Уступила. И зря…

Сын вырос без отцовской твердой руки, и она ему потакает – что выйдет-то? Своевольство для неокрепшего ума – отрава.

Поздновато спохватилась. Сын связался с горластой комсомолией. Для этих разудалых недоумков все трын-трава, Бога не знают, черта не боятся, табачище жгут наравне с последними поганцами.

Задумав ехать на курсы трактористов, сын совета у нее не спросил, знал, стервец, что мать такого дела не одобрит. О том, что едет, от людей узнала. Хотела палкой вразумить. Всего один раз и стукнула. Сын палку отобрал, выбросил, почесывая ушибленное место, засмеялся. От обиды у нее захолонуло сердце.

– Плакать надо, а ты, малоумный, зубоскальничаешь.

– Не больно же, что плакать буду?..

Как ни ругалась, уехал.

Бабы, слышала, толковали: увивается ее Илька за одной из Балаболкиных близняшек, то ли за