Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

Копается она в своем огороде, на зимовье поглядывает. Из трубы дым не тянет. В загородке визжат поросята, не кормлены. Неужели до сей поры в постели? О чем думает, харанутка чертова? Или все поугорели?

Подошла к зимовью. Слышны голоса и плач Аришки. Живы, стало быть. До сей поры, стало быть, спали. Зло дернула дверь.

В нос шибанул густой табачный дух. Замерла у порога. Панкратка и Акимка сидят за столом, едят творог, Аришка орет во все горло в зыбке. На кровати лежит Степан Балаболка, пыхает едким махорочным дымом.

– Марья где?

– Моя дочь, – Балаболка сел, опустив на пол босые ноги, – заместо Ильи на тракторе…

Ребятишки есть перестали, испуганно смотрят на нее. А глазенки синие-синие, как у Ильи. Боже мой!..

– А ты чего тут разлегся?

– Я, дорогая сватьюшка, с ночного дежурства. Заступил вот во вторую смену.

Она ничего не поняла.

– Какую такую смену?

– Ночью там дежурю, а днем тут. Выходит, в две смены работаю. Мы не то что некоторые. Военные обстоятельства текущего момента вполне понимаем.

– Почему ревет девчонка?

– А чего ей, пусть поревет. Мои, бывало, еще и не так орали. Зато голосистые…

Она подошла к зыбке, сунула руку под одеяльце. Так и есть, мокрая. Тебя бы, пустобрех никчемушный, в лужу уложить… Ну, что так смотришь на меня, дурочка маленькая? Не ведьма же я…

– Ты вот что, сват… Ты мотай-ка отседова. В две смены бока отлеживаешь, бессовестный! По нынешним временам тебе надо за лом да за топор браться, а ты…

– Но-но, ты не шибко… Имею полное право, потому как мои внуки.

– Нет в них ничего твоего! Выметайся! А то ухват о твою башку изломаю.

Как ни хорохорился Степан – вытолкала.

А парнишки за столом сидели онемелые. Акимка рот открыл, на губе крошки творога, шевельнуться боится. Панкратка голову опустил, из-подо лба смотрит – зверенок. Господи, что же это деется-то, милостливый?

– Ну-ка, лиходеи некрещеные, собирайтесь…

– Куда? – спросил Панкратка.

– В дом. Там теперь жить будете.

В субботу поздно вечером Марья приехала домой. Сунулась в зимовье – пусто. Тут же выскочила, собираясь бежать к отцу.

– Зайди, – велела ей Фетинья.

Робея, переступила Марья порог. Панкратка и Акимка с двух сторон прилепились к ней. На Марье комбинезон Ильи, блестящий и вонючий от мазута, свисает с узких плеч тяжелыми складками, из закатанных рукавов высовываются маленькие руки.

– Мы теперь тут будем жить, – сказал ей старший сын.

Она вопросительно взглянула на Фетинью.

– Все ихнее я сюда перенесла…

В глазах Марьи метнулась тревога. Должно быть, подумала, что свекровь детей у нее хочет отобрать.

– А как же… как же я? – спросила осевшим голосом.

– Ты? – Фетинья еще раз посмотрела на комбинезон, на тяжелые и серые от пыли сапоги. – Ты сбрасывай эту хламиду и в баню иди. А я ужин налажу.

Письма от Ильи приходили редко. Получив треугольник, Фетинья подолгу вертела его в руках, вглядывалась в неровные буквы, даже принюхивалась к бумаге. Потом шла по соседям. Читали ей письмо и раз, и два. Потом на ферме грамотные доярки читали. И только после этого отсылала письмо Марье. Невестка дома бывала редко. После уборки все трактористы уехали в МТС на ремонт. Домой их отпускали один раз в полмесяца.

На исходе зимы, возвращаясь с фермы, Фетинья встретила на улице почтальона. Он дал ей обычный треугольник. Но глянула на адрес – буквы без наклона, прямо и редко поставлены. Нет, не Илья писал…

Пожалела, что не попросила прочитать письмо почтальона. Огляделась. По переулку пара быков тянула телегу с дровами. На возу сидела Лукерья. Догнала ее, остановила быков.

– Взгляни-ка, доченька… Получила что-то, а что – не пойму.

Лукерья сбросила рукавицы, развернула письмо. Сперва читала про себя. Водила пальцем по строчкам, шевелила губами. Вдруг палец поехал в сторону, рука Лукерьи опустилась, письмо затрепетало белой, готовой улететь птицей. Фетинья забрала письмо.

– Что в нем, говори!

– Худые вести, тетка Фетинья. Пишет вам Жамьян Баиртуев. Илья ваш… на руках у него скончался. – Лукерья вдруг тоненько, по-девчоночьи всхлипнула.

Второй раз в жизни горе, горше которого не бывает, рухнуло на Фетинью. И как тогда, не было облегчающих душу слез, смысл происшедшего медленно входил в нее, обволакивал сердце ледяным холодом. Не мигая, она смотрела вдоль пустой улицы. К заборам жались, подставляя бока солнцу, коровы и лениво шевелили челюстями, перекатывая во рту жвачку. Пара голубей ворковала на охлупне. Слепящий свет солнца плескался на стеклах окон. Все было, как и час назад, а казалось, что так не должно быть, так не может быть.

Быки, подбирая клочья сена на дороге, тихонько тянули воз. Лукерья, все так же тонко всхлипывая, подобрала хворостину, принялась ожесточенно хлестать по бычьим спинам.

– Чтоб вы сдохли, требуха проклятая!

III

Панкратка, сколько помнит себя, всегда боялся бабушки. Глянет она – спрятаться хочется. Вроде бы в чем-то перед нею провинился. И Акимка с Аришкой ее побаиваются. Она дома – все тише воды, ниже травы. Зато уйдет куда – пыль до потолка. И крик, и визг, и смех, и слезы.

И в этот раз беготню по дому затеяли. Все раскидали, разбросали. Панкратка чувствовал, что должна вот-вот подойти бабушка, все прислушивался, не скрипнут ли ворота. Сначала бабушка пройдет на задний двор, корове сена даст, корыто у поросят почистит. Пока она там, все прибрать можно.

Но на этот раз бабушка направилась прямиком в избу. Заслышав ее шаги в сенях, Аришка покосопятила в свой угол, к куклам, Акимка шустро, будто белка, взобрался на печку, с печки на полати. Высунул из-за занавески хитрую рожицу – охота видеть, как бабушка будет чихвостить брата.

А бабушка, не сказав ни слова, положила на стол развернутую бумажку («Письмо! – обрадовался Панкратка. – Ругаться не будет»), разделась, присела на табуретку. И тут же встала, начала ходить по дому. Подняла с пола подушку, подвигала чугуны на шестке. Наткнулась на скамейку. К ней подвязками от унтов был привязан полушубок – Акимка красного кавалериста из себя изображал. Бабушка медленно растянула узлы подвязок, повесила полушубок на предназначенное для него место – на гвоздь у порога.

Панкратка не спускал с нее глаз.

– Баба…

– А? – словно бы издалека откликнулась она.

– От бати письмо?

Она села к столу, по старым сгибам сложила письмо в треугольник.

– Иди-ка сюда! – Провела ладонью по его голове, приглаживая волосы. – За ушами опять не моешь… – Замолчала, будто силясь что-то вспомнить. – Батьку-то вашего, сыночка моего Илюшеньку…