Богова делянка - Луис Бромфилд

мог бы увидеть дом, но я не смотрел туда. Потом мы очутились в тени, душной, густой тени, лишенной всякого воздуха тени в пойме ручья; в кустарнике, в том месте, где мы строили загон, чтоб прятать мулов янки, все еще валялись старые перекладины. Наконец я услышал журчание воды, потом заметил солнечные блики. Мы спешились. Я лег на спину и подумал: «Ну, теперь, если угодно, пускай начинается». Но оно не начиналось. Я заснул. Заснул чуть ли не до того еще, как перестал думать. Проспал я часов пять и во сне ничего не видел, однако проснулся от того, что плакал, плакал так сильно, что не мог остановиться. Рядом со мной сидел на корточках Ринго, солнце зашло, но где-то все еще пела какая-то птица; послышался свисток вечернего поезда, идущего на север, и короткое прерывистое шипение разводимых паров — видимо, останавливался на нашем разъезде. Немного погодя я начал успокаиваться, Ринго принес полную шляпу воды из ручья, но я сам спустился к воде и умылся.

На выгоне было довольно светло, хотя козодои уже завели свои песни, и когда мы подъехали к дому, на магнолии распевал пересмешник; сейчас это была ночная песня, дремотная и мечтательная, и вновь светил месяц, похожий на отпечаток каблука на мокром песке. В зале горела всего лишь одна свеча, значит, все кончилось, хотя, несмотря даже на вербену у меня в петлице, я все же мог уловить запах цветов. После того я больше не смотрел на него. Я начал было, перед тем как уехал, но не посмотрел; больше я его не видел, и все его портреты, какие были у нас, были плохие портреты, потому что его, мертвого, портрет мог сохранить в той же мере, в какой мог дом сохранить его тело. Но мне и не нужно было снова видеть его, потому что он был и всегда будет тут; быть может, то, что Друсилла называла его мечтой, было не что-то такое, чем он владел, а то, что он завещал нам, чего мы никогда не сможем забыть и что даже, стоило любому из нас, белому или черному, закрыть глаза, приобретало его облик. Я вошел в дом. Кроме последнего отблеска заката, падавшего через западное окно, в которое были вставлены цветные стекла тети Дженни, в общей комнате не было никакого другого освещения; я собирался уже, не задерживаясь, подняться наверх, когда заметил ее — она сидела у окна. Она не окликала меня; я не называл имени Друсиллы, просто подошел к двери и стал.

— Она уехала, — сказала тетя Дженни. — Вечерним поездом в Монтгомери, к Деннисону.

Денни с год как женился; он жил в Монтгомери, изучал право.

— Понятно, — сказал я. — Значит, она не…

Но в этом тоже не было необходимости; Джек Вайт должен был приехать сюда еще до часу и сообщить им. И потом тетя Дженни ничего не ответила. Она могла бы солгать мне, но не стала, сказала:

— Подойди сюда. — Я подошел к ее креслу. — Стань на колени. Мне не видно тебя.

— Хотите лампу?

— Нет. Стань на колени. — Так что я стал на колени рядом с ее креслом. — Значит, ты совершенно прекрасно провел субботний день, правда? Расскажи мне. — Тут она опустила руки мне на плечи. Я видел, как ее руки поднялись, кажется, она пыталась их остановить; я чувствовал их на своих плечах, словно у них была своя, независимая жизнь, и они пытались сделать что-то, чему она — ради меня — старалась помешать, воспрепятствовать. Потом она сдалась или, может, ей не хватило силы, потому что руки поднялись и с двух сторон крепко сжали мое лицо, и внезапно, как смех Друсиллы, по ее лицу хлынули и покатились слезы.

— О будьте прокляты, Сарторисы! — произнесла она. — Будьте прокляты! Прокляты!

Когда я проходил через зал, в столовой зажегся свет, и я услышал, как Лувиния накрывает к ужину. Так что лестница была освещена неплохо. Но в верхнем зале было темно. Я увидел, что дверь в ее комнату отворена (тем безошибочно угадываемым образом, каким бывает отворена дверь в комнату, где больше никто не живет), и я понял, что не поверил в то, что она уехала. Я туда и заглядывать не стал — к себе направился; вошел. Довольно долгое время мне казалось: тот запах, который я слышу, это запах вербены у меня в петлице. До тех пор казалось, пока, пройдя через комнату, я не взглянул на подушку, на которой лежала одинокая веточка вербены (не глядя, Друсилла срывала по полдюжины таких веточек, все одна к одной и почти что одинаковой формы, словно отштамповали машиной) и наполняла всю комнату, сумерки, вечер тем единственным ароматом, который только и можно, по ее словам, уловить сквозь запах лошадей.

Бетти Макдоналд

МЫ С ЯЙЦОМ

(главы из романа)

Перевод Э. Переслегиной

«И ЛУЧШЕГО МНЕ НЕ НАДО»

Моих сестер и меня мать учила всему сразу, и тому, что баранина готовится с чесноком, настоящая леди никогда не скребет в затылке и не сплевывает, и тому, что жена обязана заботиться, дабы муж любил свою работу. «Сначала убедись, что ему нравится его дело и оно как раз по нем, а потом заставь себя радоваться всему, что с этим связано. Выйдя за доктора, не скули, если он работает больше, чем продавец, обувного отдела, а выйдя за продавца, не жалуйся, раз его заработок меньше докторского. Будь довольна, что его рабочий день короче» — так учила мать.

По ее словам, уж если муж бросает банковское дело и начинает шлифовать агаты, пусть его. Помогай ему! Научись распознавать и обожать камни (и тем будь сыта). А на его совести пусть будет то, что остаток жизни он проживет без ощущения ненависти к своей профессии. Слишком многие задушили в себе гениальные задатки из-за скучной работы, и все в угоду эгоистичным женам. Тут же мать приводила примеры. Здесь упоминался и посыльный скобяного магазина Фуллера, бывавший у нас раз в месяц и рассказавший матери, как он был упоительно счастлив, когда охотился на полярных волков или играл на скрипке в оркестре, пока не свалял, дурака и не женился на Мёртль. Упоминался и человек из овощного отдела магазина «А и П», бывший хирург-ветеринар, легко шагавший по жизни, пока не женился на женщине, ненавидевшей животных, но обожавшей овощи. И ряд горных инженеров, знакомых отца и матери,