Богова делянка - Луис Бромфилд

по ней к своим тяжбам, по заплеванным ступенькам в табачных пятнах, потом подошел темным коридором к двери, где опять стояло его имя: «Б. Дж. Редмонд», постучал один раз и открыл. Он сидел за столом, человек немногим выше Отца, но полнее, как полнеют люди, которые большую часть времени проводят, сидя и слушая посетителей; свежевыбритый, в свежем белье; адвокат, однако лицо не адвокатское и гораздо более худое, чем можно было предположить по фигуре, напряженное (и трагическое, да, теперь я это знаю) и измученное под недавними, аккуратными, уверенными взмахами бритвы, — вяло сжимая рукой (и ни во что не целясь) пистолет, который лежал перед ним на столе. В этой аккуратной, чистой, убогой комнате совсем не пахло спиртным, даже табаком не пахло, хотя я знал, что он курил. Я не останавливался. Размеренным шагом направился к нему. От двери до стола было около двадцати футов, однако я шел словно во сне, где нет ни времени, ни меры, словно простое хождение не более предназначено для преодоления расстояния, чем вот его неподвижное сидение. Мы не говорили. Словно оба мы знали, чем станет этот обмен словами, знали его бесполезность; он мог бы сказать: «Выйди, Байярд. Уйди отсюда, мальчик», — а затем: «Ну, тогда взводи. Я позволю тебе взвести пистолет», и было бы то же самое, как если б он ничего не сказал. Так что мы не говорили, я просто шел к нему размеренным шагом в то время, как пистолет поднимался со стола. Я наблюдал, видел укоротившимся под углом дуло и знал, что он промажет, хотя рука не дрожала. Я шел навстречу, навстречу пистолету в этой твердой, как скала, руке — пули я не слышал. Быть может, я не слышал даже звука выстрела, хотя помню неожиданно раскрывшийся оранжевый цветок и дым, когда они появились на фоне его белой рубашки, как они появились на фоне замызганного конфедератского мундира Грамби; я все еще наблюдал за укоротившимся под углом дулом, которое, я знал, не было наведено на меня, увидел вторую оранжевую вспышку и дым и опять не услышал пули. Тогда я остановился; тогда все и кончилось. Я наблюдал, как короткими рывками пистолет опустился на стол; увидел, как он его выпустил и сел, откинувшись назад, и обе руки положил на стол; я посмотрел на его лицо и понял, что значит, когда не хватает воздуха и легкие ничего не могут извлечь из атмосферы. Он встал, конвульсивным движением оттолкнул назад стул и встал, странно мотнув головой; все так же склонив голову набок и выставив вперед одну руку, точно ничего не видел, и опираясь другой о стол, точно сам по себе стоять не мог, он повернулся, прошел к стене, снял с крючка шляпу и, все так же склонив голову набок и вытянув руку вперед, пробрался ощупью вдоль стены, прошел мимо меня к двери и вышел. Это был храбрый человек; никто этого не отрицал бы. Он спустился по лестнице и очутился на улице, где ждали Джордж Уайат и еще шестеро из бывшего Отцова отряда и куда помчались теперь все остальные; в шляпе, с поднятой головой прошел он через самую их гущу (мне рассказывали, как кто-то крикнул ему: «Ты мальчика тоже застрелил?»), не проронив ни слова и уставившись прямо перед собой, потом — спиной к ним, до самой станции, куда только что прибыл направлявшийся на юг поезд, сел в этот поезд и, без багажа, без всего, уехал из Джефферсона, из Миссисипи — и никогда не возвращался.

Я слышал их шаги по лестнице, по коридору, потом — в комнате, но в течение какого-то времени (конечно, не так уж долго) по-прежнему сидел за столом, как сидел он; под ладонью — еще теплый бок пистолета, и ладонь постепенно немела между пистолетом и лбом. Потом я поднял голову — небольшая комнатка набита битком.

— Бог мой! — воскликнул Джордж Уайат. — Ты отобрал у него пистолет и потом промазал, дважды промазал? — И сам себе ответил — с тем же, что и у Друсиллы, пониманием жестокости, которое у Джорджа обернулось действительным постижением человеческого характера. — Нет. Погоди. Ты явился сюда даже без карманного ножа и позволил ему дважды промазать. Святый боже на небеси. — Он обернулся, крикнул: — Убирайтесь отсюда к чертям! А ты, Вайт, скачи в Сарторис, сообщи родственникам, что все кончено и с ним все в порядке. Поезжай! — Так что они отбыли, удалились, в конце концов остался один Джордж, который смотрел на меня тусклым, унылым, пристальным взглядом, задумчивым, но нерассуждающим.

— Вот как, ей-богу, — сказал он. — Хочешь выпить?

— Нет, — сказал я. — Я проголодался. Я вовсе не завтракал.

— Да уж где там, если, когда ты утром встал, ты задумал то, что ты сделал. Ну, пошли. Пойдем к Холстону.

— Нет, — сказал я. — Нет. Туда — нет.

— Отчего «нет»? Ты ничего такого не сделал, чего нужно стыдиться. Я бы так не сделал. Во всяком случае, разок я б в него выстрелил. Но ты решил по-своему — иначе б ты так не сделал.

— Да, — сказал я. — Я бы опять сделал то же самое.

— Черта с два б я это сделал. Хочешь, поедем к вам домой вместе? Мы успеем поесть и выедем так, чтоб как раз попасть на…

Но этого я тоже не мог.

— Нет, — сказал я. — Я все-таки не голоден. Пожалуй, поеду домой.

— Не хочешь подождать — вместе поедем?

— Нет. Поеду.

— Здесь ты никак не хочешь оставаться. — Он вновь окинул взглядом комнату, где все еще держался, в жарком, спертом воздухе все еще висел, хоть и незримо, слабый запах дыма; он помаргивал своими жгучими, тусклыми глазами, которым неведомо погружение в себя. — Вот как, ей-богу, — сказал он. — Может, ты и прав, может, в твоей семье было вдоволь убийств и без… Пошли.

Мы вышли из кабинета. У лестницы, внизу, я подождал, и вскоре Ринго подвел лошадей. Мы вновь проехали через площадь. Теперь на перилах у Холстона (было двенадцать часов) не торчало никаких ног, зато у дверей стояла группа мужчин, и они приподняли шляпы, я свою — тоже, и мы с Ринго поехали дальше.

Ехали не спеша. Вскоре был уже час дня, а может, и больше; вскоре кабриолеты и коляски начнут разъезжаться, так что я свернул с дороги в конце выгона и придержал кобылу, пытаясь открыть, не сходя с лошади, ворота, а потом Ринго слез и открыл их. Под жгучими, нещадными лучами солнца мы проехали через выгон; теперь я