Богова делянка - Луис Бромфилд

— Даже если б ты целый день прятался в хлеву, Байярд, — сказала она. Я взял шляпу; спокойно, приветливо, будто говорила с незнакомцем, с гостем, она добавила: — В Чарлстоне я видела множество беженцев, людей, которые бежали от блокады. Понимаешь, это были герои — в своем роде герои — не потому, что они помогали продлить существование Конфедерации, а в том смысле, в каком были героями для маленьких детей и глупых молодых женщин Дэвид Крокет или Джон Севьер. Среди них был один, англичанин. Он не имел к этому никакого отношения; конечно, как у всех, тут были замешаны деньги. Но для нас он был Дэвидом Крокетом, потому что к тому времени мы все позабыли, что такое деньги, что с ними делают. Когда-то он, вероятно, был джентльменом или вращался среди джентльменов, до того, как сменил фамилию, и весь его словарь состоял из девяти слов, хотя, должна признать, с их помощью он обходился недурно. Первые четыре: «Я выпью рому — благодарствую»; потом, потом, когда, бывало, выпьет рому, так, обращаясь через бокал с шампанским к обшитой оборками груди или глубокому вырезу, какому там случится быть, пустит в ход пять остальных: «Вот так луна, черт дери!» Вот так луна, черт дери, Байярд!

У парадного крыльца меня ждал Ринго с Бетси. Он опять не взглянул на меня, даже когда протянул мне поводья, его угрюмое лицо было опущено вниз. Но сказать ничего не сказал; я не оглянулся. И, конечно, едва успел: в воротах я повстречался с каретой Компсонов — когда мы поравнялись, генерал Компсон приподнял шляпу, — я тоже. До города — четыре мили, не проехал я и двух, как услышал, что меня нагоняет лошадь, я не оглядывался — знал, это Ринго. Я не оглядывался; он ехал на одной из упряжных лошадей, поравнялся со мной и на миг взглянул мне прямо в лицо — устремленные на меня с вызовом красные глаза бешено вращаются, мрачное лицо исполнено решимости; поехали дальше. Теперь мы ехали по городу — по длинной, тенистой улице, которая ведет на центральную площадь, а в конце ее стоит новое здание городского управления; теперь было одиннадцать: завтрак давно прошел, до полудня еще далеко, так что на улице — одни женщины и меня не узнают, по крайней мере шаг прохожих не обрывается вдруг мертвой паузой на полном ходу, словно в ногах они притаились — стремительные взгляды и затаенное дыхание, — это не начнется, пока мы не выедем на площадь, и я думал: «Если б только я мог стать невидимкой, пока не доберусь до лестницы, что ведет в его контору, и пока не начну подниматься». Но нет, невозможно; мы подъехали к гостинице Холстона, и я увидел — не смотрел на них, а увидел, — как вдруг с перил галереи соскользнул спокойно длинный ряд ног, я остановил Бетси, подождал, пока Ринго слезет с лошади, потом спешился сам и отдал ему поводья.

— Подожди меня здесь, — сказал я.

— Я с тобой, — сказал он негромко; мы стояли под пока еще настороженными взглядами и мирно беседовали, будто два заговорщика. Потом я увидел пистолет, очертания пистолета под рубахой, вероятно, тот что мы отобрали у Грамби, когда мы убили его.

— Нет, — сказал я.

— Да.

— Нет.

Я пошел по улице дальше, под палящим солнцем. Теперь почти что наступил полдень, и я не слышал никаких запахов, кроме вербены у меня в петлице, словно она притягивала все солнце, весь разлитый в воздухе нещадный зной, в котором, казалось, никак не могло наступить равноденствие, и пропускала все это через себя, так что я двигался в облаке запаха вербены так же, как мог бы двигаться в облаке сигарного дыма. Потом рядом со мной очутился Джордж Уайат (не знаю, откуда он взялся), а в нескольких ярдах за ним — пятеро или шестеро из бывшего Отцова отряда, и рука Джорджа обхватила мою руку и тянет меня в подъезд из-под жадных, подобных затаенному дыханию взглядов.

— У тебя тот пистолет? — говорит Джордж.

— Нет, — говорю.

— Хорошо, — говорит Джордж. — Ненадежная штука — не стоит с ним связываться. Кроме полковника, никто и никогда не умел обращаться с такими как следует; я вот не умею. Возьми этот. Надежный — только утром пробовал. На. — Он уже совал мне его в карман, потом с ним, казалось, случилось то же, что вчера вечером с Друсиллой, когда она поцеловала мне руку, — через это прикосновение что-то передалось, миновав вообще его мозг, прямо в тот простой кодекс, которым он жил: Джордж тоже вдруг отпрянул назад, с пистолетом в руке, уставился на меня тусклыми, оскорбленными глазами и, взвизгивая от ярости, прошептал: — Кто ты такой? Неужели ты зовешься Сарторисом? Клянусь богом, если ты его не убьешь, это сделаю я.

Теперь мне не грозило, что я начну задыхаться: мной овладело страшное желание расхохотаться, так, как смеялась вчера Друсилла, и сказать: «Вот и Друсилла так сказала». Но я не стал. Сказал только:

— Я справлюсь сам. Вам незачем ввязываться. Мне не нужны помощники.

Постепенно его жаркие глаза угасли, точь-в-точь как когда подкручиваешь лампу.

— Что ж, — сказал он, вновь засовывая пистолет в карман. — Уж ты извини меня, сынок. Надо бы мне сообразить, что ты не сделаешь ничего такого, от чего Джон не смог бы спать спокойно. Мы пойдем за тобой — подождем у лестницы. И помни: это храбрый человек, но со вчерашнего утра он в полном одиночестве сидит в конторе, дожидаясь тебя, и нервы у него — на пределе.

— Я запомню. И мне не нужны помощники. — Я уже двинулся вперед, когда вдруг, совершенно и не предполагая даже, что скажу, я сказал: — Вот так луна, черт дери!

— Что? — спросил он.

Я не ответил. Пошел дальше, теперь уже через самую площадь, под палящим солнцем; следом — они, хотя и не очень близко, так что я их только потом увидел, в отдаленье, в окружении спокойных глаз, которые тоже пока не следовали еще за мной, просто остановились на том месте, где были — у магазинов и у дверей городского управления, — и ждали. Ровным шагом шел я дальше, окутанный теперь яростным уже запахом вербены. Потом на меня упала тень; я не остановился — взглянул раз на небольшую выцветшую табличку, укрепленную на кирпичной стене: «Б. Дж. Редмонд, адвокат», и начал подниматься по лестнице, по деревянным ступенькам, истоптанным тяжелыми, озабоченными сапогами деревенских жителей, которые приближались