Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

имеют не исторический, а доисторический смутный и необъяснимый смысл. Соответственно, без прочной связи с прошлым не может быть ни настоящего, ни будущего. Кромвель некогда справедливо изрек: «Тот человек идет дальше всех, кто не знает, куда он идет». В конечном счете нацисты ради сохранения собственной власти должны были выступить против консервативных элементов тогдашнего немецкого общества, что свидетельствует о разрыве преемственности.

Отсутствие исторической преемственности и составляет самую сложную проблему в интерпретации этих режимов. Если авторитарные, военно-монархические, военные, бюрократические режимы и клики в Европе в межвоенный период могли рассматриваться либо как импровизации правящих кругов стран, не имевших значительного опыта национальной государственности, либо, наоборот (Испания, Португалия, Балканские страны), находившихся под тяжким бременем авторитарного прошлого, либо как следствие влияния европейских держав, то в отношении тоталитарных государств это объяснение не годится. Я надеюсь, что в данной работе удалось показать на примере Германии, что нацистский режим был результатом трагического стечения обстоятельств, один список которых производит внушительное впечатление: травматический синдром, бывший следствием унижения Версальского мирного договора; поражение в войне; навязанная победителями «импровизированная демократия» (выражение немецкого историка и публициста Теодора Эшенбурга), которая в иных условиях, безусловно, прижилась бы (ведь ФРГ в послевоенный период на основании той же политической культуры стала чуть не самой стабильной демократией Европы[1238]); эгоизм политических партий Веймарской республики, каждая из которых имела свои собственные решения и воспринимала согласие как трусость и предательство по отношению к собственной идеологии; деполитизация ранее свободомыслящей буржуазии, аполитичное ее отделение от реальной жизни; нелояльность оппозиции Веймарской республике в целом; готовность немцев верить в любую негативную информацию о республике и ее политических деятелях, ведь в условиях стабильного политического устройства граждане, наоборот, склонны отвергать информацию, подрывающую их доверие к системе; кастовость чиновничьего корпуса; обособленность университетов; неподготовленность немецких политических партий из-за позднего утверждения демократически-либеральной идеи парламентаризма; взаимная блокировка общества и государства в условиях парламентской несостоятельности; давление Франции на Веймарскую республику, в результате которого немецкой демократии был нанесен немалый урон. Все эти обстоятельства хотя и несколько релятивируют исторические события, связанные с нацизмом, но не должны ни в коем случае релятивировать моральные суждения о нацизме.

Состояние травматического синдрома нагнетала и поощряла «консервативная революция», которую, как можно понять из вышеизложенного, нельзя свести только к мракобесию – она была очень разнообразна, многолика, имела плюралистический характер в отличие от немецкой экстремистской левой революции, которая была строго централизованной, жестко организованной, единой и подчиняющейся руководству Коминтерна. Теоретики «консервативной революции» имели колоссальный интеллектуальный потенциал в своей публицистике, были иногда глубоки, часто умны, порядочны, искренне верили в порочность Веймарской республики и собственную моральную интегральность при условии независимости от партий. Немецкий историк Отто Шюдденкопф справедливо называл их вечными путниками между прошлым и будущим, без действительной связи с настоящим. Антуан де Сент-Экзюпери афористично сформулировал это мироощущение так: «Я ненавижу мою эпоху от всей души. Человек в ней умирает от жажды»[1239]. «Консервативная революция» с ее национальными мифами стала мостом, соединяющим прошлое и национал-социализм; даже то, что «консервативная революция» составила самое значительное противодействие национал-социализму, ничего не изменило по существу. Только изучение «консервативной революции» дает возможность осмыслить развитие Германии в Веймарскую республику, завершившуюся нацистской «революцией», когда к власти пришла кучка заговорщиков, бесстыдно использовавших в интересах укрепления собственной власти преходящие, исключительные условия эпохи. Совокупность этих условий составила критическую массу, а следствием был взрыв, поколебавший основы демократии и приведший в ряде стран к относительно одинаковым результатам: замене институтов рыночного хозяйства корпоративными структурами, бюрократизацией всех сфер, необыкновенно возросшей значимостью роли государства, примату внешней политики. Вопрос о том, были ли эти изменения антикапиталистическими, или наоборот, лишен смысла, поскольку, хотя, с одной стороны, разрушению была подвержена основная доктрина капитализма – либерализм, с другой стороны, речь шла о гораздо более важных, чем идеология, понятиях: свобода совести, достоинство человека, его самоопределение, автономия общества по отношению к государству, попрание основ христианства, гуманизма – то есть о принципах, без которых человеческое общество перестает быть таковым и превращается в концлагерь, в котором царит разбойничья банда. «В 1933 г., – писал Герхард Риттер, – раскрылось, насколько тонким оказалось покрывало западноевропейской цивилизации, которое прикрывало пропасть хаоса, оголтелого варварства, ни один историк не мог этого предвидеть»[1240]. Действительно, в человеческой истории и культуре не может быть никаких гарантий от варварства. «С любых высот культуры, – сказал в одной из своих лекций известный грузинский мыслитель Мераб Мамардашвили, – всегда можно сорваться в бездну. Хаос и бескультурье не сзади, не впереди, не сбоку, а окружают каждую историческую точку так же, как в математике рациональные числа окружены в каждой точке иррациональными числами». Эта исключительность условий утверждения нацизма или фашизма и их чисто «инструментальный» характер побудили французскую исследовательницу фашизма к следующему, внешне парадоксальному, но внутренне совершенно оправданному выводу: «В фашизме нечего изучать, его нужно просто стереть из памяти и традиции»[1241]. Стереть не для того, чтобы забыть, а ради того, чтобы утвердить принципы и ценности демократии, самоуправления, права и достоинство человека.

Состояние травматического синдрома, выразительницей которого была «консервативная революция», вылилось в нацистскую «революцию» в результате исключительно сложной и непредсказуемой игры политических сил, в которой сыграли свою роль и обыкновенная случайность, и интриги, и личные мотивы политиков. В конечном счете посеявшая ветер «консервативная революция» после 1933 г. пожала бурю, которая смела все. Национальные мифы после 1933 г., выполнив свою миссию, погибли, остался один миф, миф фюрерского государства с однопартийной системой по большевистскому образцу. Как мы уже выяснили, для Гитлера вообще никаких убеждений в политической сфере не существовало, существовал лишь один принцип целесообразности на пути к абсолютной власти. В самом деле, что такое миф национального или прусского социализма или милитаризма без понятия о чести, без христианской совести, без настоящего понимания воинской чести и долга? Главный теоретик «прусского социализма» заклеймил национал-социализм «неличностным азиатским коллективизмом, ненавистью, против индивидуализма из трусости и стыда за собственное ничтожество»[1242]. Главным в нацизме был невероятный динамизм, активизм, готовность к изменениям и вечной борьбе, противостоянию. Люди действия, пребывавшие в безверии, никогда не доверяли ничему кроме действия. Как указывал Альбер Камю, неразрешимый парадокс Гитлера в том и состоял, что он хотел основать стабильный порядок на основе беспрестанного действия и отрицания[1243].

Но и совсем снять вину с «консервативной революции» за нацизм также нельзя, уже потому, что нет никаких оснований думать, что в случае реализации многочисленных национальных мифов «консервативной революции» они выглядели бы иначе, чем нацизм, ибо в конечном счете национальные мифы в «век масс» (Хосе Ортега-и-Гассет) необратимо